Голоса

«Я… собираюсь завтра утром объявить при всех, что в рамках вуза заканчиваю со всем и всяческим активизмом. И, может быть, мне вообще нужно отказаться от… любой политики, навсегда? Хоть это и будет против моей природы, это — как отрéзать часть себя. Но… в чём меньше вреда для других людей? Что вы скажете?»

Мне пришлось тщательно подумать и взвесить каждое слово, прежде чем я произнёс:

«Я одобряю первое. Про второе, Алексан-Фёдорыч, вы должны решить сами. Должны ведь существовать люди, которые борются за лучший мир, существование человека без них станет слишком бесцветным! В любом случае, что бы вы ни решили, думаю, вы уже не превратитесь в грубого, прямолинейного публичного манипулятора с чёрно-белым зрением. Ваш сегодняшний… ужас — ведь это был ужас, да? — кажется, оставил внутри вас некую борозду. Вы можете никому и никогда о ней не рассказывать — и, к счастью, вам не в чем каяться, вы ничего дурного не совершили! — но сохраните этот ожог, прикасайтесь к нему изредка, особенно перед всяким вашим желанием начать новую борьбу за справедливость. Тогда, верю, вы сделаете ещё много хорошего…»

Мой собеседник медленно кивнул и одними губами сложил: «Спасибо». Ещё некоторое время мы посидели в полумраке и тишине моей комнаты, ваш покорный и амальгама из двух человек, живущего и умершего, напротив. Какое странное слово — «умерший», правда? Неточное до лживости: разве можно вообразить себе прекратившуюся жизнь? Можете ли вы представить себе такое? Вот и я не могу…

Ада вдруг встряхнулась, объявила с виноватой улыбкой, что час уже поздний и что ей неловко меня задерживать. Я проводил её до прихожей.

[9]

В прихожей — её правильней было бы назвать холлом: большое помещение «в два света», то есть с двумя рядами окон, соединявшее лестницей первый этаж дома со вторым, — итак, в холле послышались шаги, стук каким-то предметом, голоса — женский и детский. Кажется, Анастасия Николаевна пыталась уговорить дочку оставить внизу пластиковую лопатку и не тащить её наверх: та именно этой лопаткой стучала по ступеням лестницы.

«Арина очень упрямая! — вздохнул Могилёв. — Понять бы ещё, в кого… Извините, я ненадолго отлучусь. А вы, чтобы вам не скучать, можете пока ознакомиться с письмом Алёши, которое мне пришло утром вторника, двадцать второго апреля. Минутку… вот и оно! Если я задержусь, проглядите уж кстати стенограмму последнего суда в нашем сборнике — он лежит на столе. Мои студенты все тогда тщательно к нему подготовились, кто-то даже конспект выступления сделал…»

[10]