Голоса

СТЕНОГРАММА

сценического эксперимента № 11

«Суд над Александром Фёдоровичем Керенским»

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Александр Фёдорович Керенский, подсудимый (исп. Альберта Гагарина)

Председатель суда (исп. А. М. Могилёв)

Обвинитель (исп. Альфред Штейнбреннер)

Защитник (исп. Елизавета Арефьева)

Присяжные заседатели (исп. Анастасия Вишневская, Эдуард Гагарин, Борис Герш, Марта Камышова, Акулина Кошкина, Марк Кошт, Алексей Орешкин).

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СУДА (встаёт). Дамы и господа, судебное заседание объявляется открытым. Мы судим Александра Фёдоровича Керенского. Возможно — даже и вероятно, — это наш последний суд. Предлагаю провести его от имени людей современности, то есть попросту нас самих. Эту идею мы уже хотели использовать в суде над генералом Алексеевым, который, увы, не состоялся… Впрочем, отчего сразу «увы»? Наши неудачи — тоже часть истории, хотя бы и только нашей. Не будучи сейчас связанным со своим историческим прототипом, каждый из вас волен выступить от себя лично. Я даже и нашему «подсудимому» предлагал сделать так, но он — употребляю это местоимение условно — с благодарностью отказался: кому-то ведь требуется произнести последнее слово, а сам Александр Фёдорович, который давно уже в иных мирах, за себя заступиться не может, оттого ей приходится, единственной, сегодня пожертвовать объективностью и сохранить вовлечённость в образ. Да и невозможно, сказала мне Ада, «вдруг» оказаться объективной по отношению к человеку, внутри ума которого ты находился почти месяц, которому отчасти подражал и действиями которого — едва ли не вдохновлялся… Также не связаны мы, оставаясь людьми современности, необходимостью строго следовать юридическим нормам. Предлагаю поэтому всем присяжным заседателям высказаться по очереди, хоть в обычном суде это и не принято, после обвинителю и защитнику — подвести итог, а подсудимому в самом конце дать последнее слово. Анастасия Николаевна, Вы — первая в алфавитном списке! (Садится.)

ПРИСЯЖНЫЙ ЗАСЕДАТЕЛЬ № 1 (встаёт). У меня не было времени ознакомиться с жизнью и личностью Александра Фёдоровича подробно… но в момент «митинга», устроенного Адой — виновата, Альбертой Игоревной — в студенческой аудитории, я словно наблюдала этого персонажа своими глазами. Та же фигура, та же причёска, даже как будто взгляд тот же, и то же выражение лица, которое нам известно по фотографиям. Мне странным образом кажется, что когда Альберта Игоревна доживёт до преклонных лет, тон её голоса совпадёт с тем характерным тоном, немного высокомерным, растягивающим звуки, который почти каждый здесь знает по интервью Керенского на Radio Canada. Знаю, что всё это звучит бездоказательно, что нельзя на основании актёра делать вывод о герое — но на какой же ещё основе мне делать этот вывод? Отец Нектарий однажды напомнил мне труднопостигаемую мысль Павла Александровича Флоренского, мысль о том, что символ — не чистая условность: он мистически представляет собой символизируемое, а знак — обозначаемое. Может быть, я и ошибаюсь, как ошибался и отец Павел, но имею ведь я право на ошибку, говоря от себя лично? А если я не ошиблась, то вернусь к похожести актёра и прообраза. Совпадает, мне кажется, даже риторика, и даже цели одни и те же. Назойливая мысль и того, и другого, их идея-фикс, движущая сила их жизни — мысль о справедливости, которая немедленно и чудесно устроит лучший мир, о создании свободного от человеческих изъянов, разумного, безупречного общественного устройства, в масштабах страны в одном случае, в пределах пока ещё факультета — в другом. Эта идея — вдохновитель любой революции и, взятая в чистом виде, она не кажется мне дурной. Полагаю, что многим другим она такой как раз и покажется, ведь худое, но уже существующее, лучше прекрасного, но не достигнутого. Именно я с этим, наверное, и не соглашусь… Виновен ли Керенский? Я понятия не имею — я ведь даже не сумела бы сформулировать обвинение против него, да и не моё это дело. Кажется, последняя государыня тоже не посчитала его виновным: он ей показался «отзывчивым и порядочным», хоть до личного знакомства с ним у неё сорвалось в адрес Керенского немало злых слов. Безусловно, порядочность и отзывчивость — это качества и Альберты Игоревны, не только её героя: первое наблюдал каждый, а второе она тщательно прячет от чужих глаз… Я говорю немного сумбурно и по-женски. Ну, может быть, кто-то скажет лучше! (Садится.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Эдуард Игоревич, вам слово!

ПРИСЯЖНЫЙ ЗАСЕДАТЕЛЬ № 2 (встаёт). Я тоже хотел бы избежать длинного монолога, а обращу внимание только на одно: как говорится, рыбак рыбака… Исторический Керенский — великий актёр. Его поведение, его манера держаться перед людьми, его публичные речи и поступки — полностью актёрские. Что не означает или не обязательно означает их фальши: речь идёт о той степени актёрства, когда исполнитель верит себе сам. В один миг вождь Февральской революции кричит, протягивая руку в сторону министра царского правительства Протопопова: «Не сметь прикасаться к этому человеку!», как бы изливая на него всю меру брезгливости и гнева, видя в нём ядовитое насекомое. А через пару секунд, когда опасность для Протопопова быть растерзанным толпой миновала, дружелюбно приглашает его: «Садитесь, Сан-Дмитрич!» В какой же момент он искренен? В том-то и дело, что — в оба! Александр Фёдорович вовсе не стремился никого обманывать: он гипнотизировал сам себя, и такой была сила его самогипноза, что и всю страну он на короткое время заставил себе поверить.

Никакого внешнего актёрства в моей сестре нет: к театру и всему, связанному с ним, она относится с презрением. Но в ней есть — замечено совершенно правильно — то же свойство, что было у исторического Керенского: дар самовнушения. Не хочу быть моралистом: ни моему персонажу, ни мне это ни к лицу. Не хочу, но всё-таки скажу: актёрское самовнушение — опасная вещь! Наверное, оно необходимо для лидера восстания. Наверное, оно полезно для иных политиков. Наверное, оно ужасно для государства, если во главе государства нечаянно оказывается актёр. Носитель этого дара слишком быстро уверяет себя в том, чего нет на самом деле. Виновен ли Керенский? Думаю, что как общепризнанный вождь Февральской революции он несёт свою долю ответственности за всё, случившееся в его бытность министром Временного правительства, сначала юстиции, потом военно-морским, а после и при его премьерстве: за все нелепости и безобразия с конца февраля по конец октября семнадцатого, за ту беспечность и слабость правления, которая дала в итоге разлиться океану крови. Возможно, оговорюсь, и я неправ, да и не мне разбрасываться камнями: я ведь и сам был участником протеста, увидев в нём всего лишь весёлый карнавал, как, полагаю, события февраля семнадцатого увидели очень многие их участники. Падает ли от вины Керенского какая-то тень на мою сестру, его, так сказать, живой человеческий символ? Здесь, к счастью, я имею право воздержаться: каждому позволено не свидетельствовать против близких родственников, а моё свидетельство «за» будет сочтено необъективным. На этом закончил. (Садится.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Василий Ви… простите, Борис Менухович, пожалуйста!

ПРИСЯЖНЫЙ ЗАСЕДАТЕЛЬ № 3 (встаёт). Да-да, ваша честь, я понимаю, почему вы оговорились: наградила же меня судьба таким отчеством… Политика Керенского мне несимпатична так же, как в итоге стала она несимпатична и моему персонажу. К Альберте Игоревне эта антипатия, конечно, не относится, и не относится она к личности самого Керенского, человека, в общем, честного, гуманного, даже культурного. Увы, иногда и культурные люди проявляют политическую распущенность. Белая идея, которую защищал мой визави, которая мне и самому кажется естественной, — это идея иерархии и порядка. Любая революция под предлогом установления фальшивого равенства создаёт хаос, и этот хаос, как верно только что заметил Эдуард Игоревич, слишком часто оказывается кровавым. Но надо попробовать подняться над своими антипатиями и признать простую вещь: и революция не происходит без причин. Дикость, неряшливость управления, злоупотребления, барство — всё это может зайти за край, и вот тогда вспыхивает пожар. Как винить огонь этого пожара? Он — стихия, которая не способна размышлять, и наши аргументы для него ничтожны, как и нашего суда, приговора или оправдания он просто не заметит. Керенский, выражась языком одного русского мистика — чуть не назвал его своим сокамерником по Владимирской тюрьме, но, увы, сам я чести беседовать с ним не удостоился, — итак, Керенский, говоря мистическим языком, оказался одним из человекоорудий революции. Как можно судить того, кто становится орудием и будто бы рукой самой истории? Тут мы имеем дело с чем-то почти трансцендентальным. Сам Александр Фёдорович, насколько мы все знаем, не совершил никакого большого личного зла, так что и судьба его ничем серьёзным не наказала, позволив ему без особых тревог дожить до преклонных лет. Идеализм? Ну что же, революция невозможна без идеализма, да и вообще история не движется вперёд без идей: без них она сразу выпадает во внеисторическое коровье существование, в тысячелетнее царство мещанина. Альберта Игоревна, кажется, тоже не успела совершить никакого значительного зла, даже не разбила ни одного окна или лампочки… к счастью, к счастью! (Смешки.) Вот, кажется, и всё, что мне приходит на ум! (Садится.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Марта Александровна?

ПРИСЯЖНЫЙ ЗАСЕДАТЕЛЬ № 4 (встаёт). Благодарю, ваша честь! Я хотела бы присоединиться к Анастасии Николаевне и сказать более простым, чем она, языком, что судить — не женское дело. Хотела бы — и не могу. Мне говорить особенно трудно, потому что я сама — как бы на месте того народа, в отношении которого исполнилась, словами говорившего до меня, мера дикости, злоупотребления и барства, того народа, который Керенский бросился защищать искренне и самозабвенно, и в «маленьком бунте» Ады я вижу те же самые возвышенные и милые мне мотивы. Ада проявила ко мне доброту, как и настоящий Александр Фёдорович однажды проявил доброту к моему персонажу, а забывать доброту нехорошо. К уже отрекшемуся государю он тоже оказался добр, давайте и это не забудем. Поверьте, что я не равнодушна к Керенскому — к обоим «Керенским», историческому и нашему, — что моё сердце почти на их стороне! Есть только одно горе во всём этом: прямая и — простите — туповатая справедливость слишком часто не берёт в расчёт тонкого, сложного, запутанного. А ведь наша жизнь почти всегда сплетается из тонкого, сложного и запутанного! Вот отвлечённый пример: надо ли защищать молоденькую секретаршу, которой руководитель фирмы сделал непристойное предложение? Конечно, надо! Нужно ли ограждать юных девочек от таких предложений? Ещё бы! А как поступить, если девочка признаётся: была одна минута, когда она себе пообещала, что в будущем готова будет его полюбить, хотя бы за то, что никто больше его не полюбит? Топор революции разрубает все такие несправедливости, но разрубает он их по-живому, а требуется не разрубать их — развязывать, бережно, осторожно, каждый по-особому, а не укладывая в типовую схему. Керенский и люди, подобные ему, — великие схематизаторы, и потому они оказываются невинными преступниками, невинными — но преступниками. Вот столько я скажу, и не больше. Как хорошо, что я не настоящий присяжный заседатель, что от моего суда не зависит судьба ни одного, ни другой! (Садится.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Акулина Сергеевна, прошу!

ПРИСЯЖНЫЙ ЗАСЕДАТЕЛЬ № 5 (встаёт). Первый раз в жизни, кажется, я не сержусь на полную форму своего имени. Оно народное, но в том, чтобы быть народом, нет ничего позорного. Стоило кой-чему поучиться, чтобы это понять, — ну, да не сразу умнеет человек! К сути дела. Керенский — балабол, никчёмное существо, адвокатишко, гнилая «левая» интеллигенция, псевдосоциалист, демо-версия Милюкова с массой дешёвого пафоса и слабой головой. А голова политику нужна не только, чтобы в неё кушать! Как я осудила Милюкова, так же осуждаю и Керенского, хотя и осуждать не за что: после этого болтуна власть не могла не достаться большевикам. И вроде бы от себя говорю, не от Алексан-Михалны — а всё равно приятно! Теперь — про похожесть Керенского на нашу Аду, про которую сегодня все заладили. Никакой похожести, кроме внешней, не вижу. Что вы все так прицепились к этой похожести? Если я, например, похожа на Сашу Грей, как говорят некоторые, так это не значит, что я вам… ладно, не будем оскорблять ваших ушей, медамы и мусье, особенно тех, которые тут православные. Знаете, в чём ещё непохожесть, самая главная? Керенский — фанатик, Ада — договороспособная. Керенский — тип с пустой башкой, который сто вещей начинал — ни одного не кончил, а у Ады всё в её голове разложено по полочкам, и не было такого, чтобы она взяла на себя дело и забыла. Вот что я вам хотела сказать, мальчики и девочки, а кому не понравилось — извиняйте! (Садится.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Марк Аркадьевич, есть ли вам что сказать?

ПРИСЯЖНЫЙ ЗАСЕДАТЕЛЬ № 6 (встаёт). Тяжёлую задачу вы передо мной ставите, ваше благородие! Как суд над Милюковым выходил судом надо мной, так и сейчас тем более… Керенский — успешное, удачное человекоорудие революции. Гучков — её неудавшееся орудие, её крот, рыхливший для неё почву. А как выросло дерево, госпожа революция взяла этого крота в белы ручки, повертела, обнюхала да и выбросила в мусорное ведро. И объём зависти второго к первому ещё никто не посчитал и не взвесил… Но Гучкова, однако, сейчас отставим: в нашем проекте он всё прятался за чужие спины, так и перепрятался, потому и не заслужил, чтобы долго о нём тут… Как это мы все извернулись, что начинали судить Керенского, а судим нашего товарища, Аду Гагарину? За то, наверное, что оба — «бузотёры»? А без бузотёров, господа хорошие, жить нельзя: на то и щука в море… но не будем превращать этот суд в семинар по русским народным пословицам. Да и интересно получается: бунтовали все вместе — теперь вдруг бунтовщики превратились в присяжных заседателей, а своего лидера посадили на скамью подсудимых. Самим-то не смешно?

Назад к Керенскому. Этот «гражданин свободной России» совершил много просто глупостей, и если начать их перечислять, так до утра не закончим. Но патриотом он, как ни странно, тоже был, и остался им после семнадцатого года: для меня это многое искупает. Как он красиво ответил Клемансо, отменившему приглашение на парад для русского посла! Прямо в стиле Евгений-Максимыча, который развернул самолёт над Атлантикой. Про патриотизм Ады не знаю, но никаких больших глупостей она не наделала, а сегодня утром так и совсем пообещала нам, что заканчивает свою «классово-революционную борьбу», ставит в ней жирную точку, вы все это слышали. Судить нам её не за что, и не выросла у нас судилка. Вот, значится, какое моё мнение! (Садится.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Спасибо. Отец Нектарий?

ПРИСЯЖНЫЙ ЗАСЕДАТЕЛЬ № 7 (встаёт). Сказано многое, и боюсь повториться, злоупотребляя общим терпением. Но и не это главное. Я не имею права судить Керенского — или, тем более, его «воплощённый символ», нашего товарища по лаборатории — от своего собственного имени. Почему, спросите вы? Да потому, что судить другого человека от себя означает согласиться с тем, будто у нас, недалёких и грешных, есть право на нравственный суд над кем-то, кроме себя. А ведь мы про нравственный суд говорим, не уголовный: чтó умершему — уголовное разбирательство, и какую власть любой уголовный суд любой страны имеет над умершим? Альфред, знаю, не согласится и поспорит, бывают ведь и посмертные реабилитации, но они нужны родственникам, не душе, я же высказал мысль как своё убеждение, не ради спора.

Я не осуждаю Керенского, но и пострадавших от рук этого безрукого — простите за каламбур — правителя, проклинавших его по ночам, я тоже не могу осудить. Да, совершил он немногое, в жестокостях не замечен, наоборот, отмечен желанием не пролить ничьей крови, включая кровь политических врагов: желание прекрасное, редкое и для политика удивительное. Но бездействие перед лицом хаоса для мирского владыки — это тоже деяние, а в Божьих глазах, думаю, и такое деяние преступно. Правда, «нет власти не от Бога» — но это место из Послания римлянам слишком уж много цитировалось и слишком уж часто лжетолковалось, поэтому позволю себе поставить на полях Священного Писания именно в этом месте тонкий, еле заметный карандашный знак вопроса. История — ещё не Бог, а сумма наших воль, хотя изредка ими водит и рука Божья. Мы всей страной, всеми предыдущими поступками или потаканием чужим поступкам, празднословием и нытьём в феврале семнадцатого года выслужили себе именно Керенского: по мощам и елей.

При всём, что я сейчас сказал, есть и то, что примиряет меня с этим персонажем: его самоотверженность, его беззлобие, наконец, его религиозность. Уезжая из России, он берёт с собой одну-единственную вещь: иконку, подаренную пожилой супружеской парой Болотовых. Да, вера Керенского — во многом, до наивности, детская, и Христа-то он видит «героем-революционером», но, при всей наивности, пошлости в его вере нет, она — искренняя. А богословская незрелость Керенского не тождественна всё же прямой глупости: он ведь был, пусть и малоспособным, поверхностным, но учеником Владимира Соловьёва и Николая Лосского, последнего — в буквальном смысле: слушателем его курса. Выражение Марты «невинный преступник» кажется мне очень точным, но я бы его перефразировал, верней, сдвинул ударение: если и преступник, то невинный: политический идеалист, полностью искренний в своём идеализме и в своём служении добру, как он сам его понимал. Оттого и помиловал его Господь, пару раз спасая чудесным образом, а если сам Господь его помиловал, то нам его проклинать совершенно негоже.

Про Аду скажу только, что она все четыре года была нам отличной старостой. Мысль отца Павла о том, что символ таинственным образом и есть обозначаемое, которую сегодня вспомнила Анастасия Николаевна, я нахожу применительно к сегодняшнему суду остроумной — но не более. И на этом закончу. (Садится.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Слово предоставляется обвинителю!

ОБВИНИТЕЛЬ (встаёт). Спасибо, ваша честь! (Со вкусом откашливается.) Вина Керенского — это крайне примечательный законоведческий вопрос, практическая иллюстрация некоторых теоретических положений юриспруденции.

Первый выступающий уже справедливо отметил, что предъявить ему обвинение, сформулированное юридическим языком, более чем затруднительно. И это вопреки всем событиям или, верней, процессам между февралём и октябрём семнадцатого, в которых Александр Фёдорович, казалось бы, повинен непосредственно. Деградация и развал армии; продолжение войны, участие России в которой после отказа от определённых прежним режимом целей войны стало очевидной бессмыслицей; упразднение полиции и жалкие попытки создания вместо неё милиции, пресловутых безоружных гимназистов с белыми нарукавными повязками; упразднение прежней системы территориального управления и надежда на то, что революционный народ в своей высокой сознательности устроится сам, как-нибудь, породив на местах некое советское или полусоветское самоуправление; арест и удержание под стражей полицейских чинов, огромное большинство которых ничем кроме службы прежнему режиму не провинилось; амнистия заключённых, включая уголовных преступников… Факты общеизвестны, общеизвестны и их последствия. Временное правительство — прямой виновник всего происходившего, а огромную долю вины за действия этого правительства, безусловно, несёт Керенский в качестве его министра юстиции с февраля по начало мая, военно-морского министра — с мая по июль, министра-председателя — с июля по октябрь.

Но здесь мы сталкиваемся с любопытнейшей законоведческой коллизией! Суть её в том, что руководителям государства согласно общепринятым нормам и сложившейся практике не могут быть вменены в вину их действия на своём посту, даже совершенно неграмотные, «безрукие», как выразился наш уважаемый клирик, — коль скоро эти действия совершались в соответствии с законами и коль скоро не доказана корыстная личная заинтересованность субъекта.

Керенского называют «трёхрублёвым адвокатом», но это, простите, всего лишь речевой штамп, пущенный в обиход его противниками. До революции наш герой выступал защитником на политических процессах общероссийского размаха, являлся звездой своего рода. Вот хотя бы один факт: стараниями Керенского в процессе по делу «Дашнакцутюн», или Армянской революционной партии, оправдано девяносто пять обвиняемых из ста сорока пяти! Это, уважаемые коллеги, говорит, что Александр Фёдорович всё же кое-что понимал в юриспруденции. Он был законником, и, наверное, поэтому хотя бы бессознательно соизмерял свои поступки с юридическими нормами. Оттого в сугубо уголовном смысле наш подсудимый чист как младенец: он не нарушал законов, а действовал в рамках полномочий, хотя и установленных экстраординарным, дерогативным способом. Давайте, кроме того, осознаем, что его действия на посту министра юстиции были, по сути, законотворческими инициативами, а государственная инициатива по созданию юридической нормы не может быть нарушением нормы. Собственно, у меня есть небольшая, всего на пять страниц, статья, где я демонстрирую, почему это именно так, и я всегда готов поделиться ею с желающими…

Остаётся вопрос, является ли преступлением участие в свержении правящего режима. Парадокс в том, что право не может существовать без государства, в безвоздушном пространстве, а любая удавшаяся революция как бы «обнуляет» правовую систему государства. Да ведь императорская Россия сдалась без боя, даже в лице монарха, который второго марта семнадцатого не только подписал своё отречение, но и ради проформы назначил князя Львова главой Временного правительства. На Керенского в его качестве министра юстиции этого правительства через назначение Львова как бы ложится отсвет прежней, имперской легитимности. Новая, революционная легитимность им была обретена, когда он сумел провести своё вступление в должность министра юстиции через Совет рабочих и солдатских депутатов: не через Исполком этого Совета, а непосредственно через Совет, обратившись к этой чёрно-серой толпе напрямую. Керенский как министр правомочен со всех сторон, оттого его действия в качестве министра, а позднее премьера должны быть иммунны от уголовного преследования. Само собой, сомнительна вся система права, созданная «демократической Россией» в период с февраля по октябрь, этим псевдогосударством, степень государственности которого была немногим больше степени похожести на государство нашего «могилёвского княжества». Но что делать! Другого государства у нашего народа тогда не имелось.

Подведу итог своему выступлению. Господин Керенский искренне хотел блага новой демократической России и всеми силами, до изнеможения, «приближал» это благо как умел, не руководствуясь никаким мелким честолюбием или тем более корыстно-денежными мотивами. «Умел» он его «приближать» — история это продемонстрировала — не особенно хорошо, но ведь должностных лиц нельзя судить за неумелость, даже при катастрофических последствиях такой неумелости! Судить следует их начальство, Керенского же на пост министра-председателя вынесла, так сказать, народная любовь. Сами мы — если, безусловно, собравшиеся чувствуют связь с собственной нацией, — повторюсь, сами мы его и назначили, «выслужили», пользуясь метким выражением отца Нектария, оттого вопрос его вины должны обратить сами к себе. Будь у меня вкус к цитированию Священного Писания, я не преминул бы вспомнить «Кровь его на нас и на детях наших»[156] — но здесь я явно захожу не в свою область, да и не могу сказать с уверенностью, насколько применительно к деятелям Февральской революции уместна эта евангельская цитата.

А теперь позволю себе как бы возразить тому, что я сам только что сказал о неумелости Керенского, но не в качестве некоей риторической фигуры, а в качестве «микроозарения» своего рода, так как, поверьте, эта мысль пришла мне в голову буквально только что. Говоря о его якобы неумелости, зададимся вопросом: ктó бы справился лучше с этим клокочущим народным морем? Ктó оказался бы более искусным пловцом в волнах революционного хаоса? И мой персонаж, и персонаж Марка Аркадьевича закончили этот заплыв раньше срока, а персонаж Бориса Менуховича с февраля по октябрь так и вообще почти всё время простоял на берегу, пробыв в составе кабинета ровно день. Своей «хлестаковщиной», своим актёрством, своей «истерией на грани нездоровья» Керенский придавал затянувшейся революции хотя бы видимость законности и порядка. Благодаря этой видимости, этому тонкому волоску легитимности Россия худо-бедно семь месяцев подряд продолжала вести войну с сильным, технологически превосходящим её противником. Если вспомнить об отсутствии каких-либо средств принуждения у бесконечно слабого, слабейшего в нашей истории правительства, эти семь месяцев кажутся чудом. Вынужден взять свои слова о «неумелости» обратно и снять перед Александром Фёдоровичем воображаемую шляпу. Нет, господа, не нам кидать камень в его огород!

Всё дальнейшее выходит за рамки суда над Керенским и касается Альберты Игоревны, от рассуждений по поводу протестной активности которой я, вне всякого сомнения, воздержался бы, если бы ряд замечаний уже не были высказаны до меня. Действия нашей уважаемой старосты не пересекли границы юридически упречного, не составили административного правонарушения и даже нарушения внутренних норм университета. Нигде в Уставе нашего вуза, который я тщательно изучил из чисто академического любопытства, не указано запрета для студентов на создание или публикацию неофициального «преподавательского рейтинга» и даже не предусмотрено никакой ответственности за срыв учебных занятий — что, безусловно, само по себе нелепость, но не я повинен в её возникновении. Циники, вероятно, скажут, что только срыв протеста в минувшую субботу удержал госпожу Гагарину от, простите, потери юридической невинности, но, как бы там ни было, никого нельзя судить за несовершённое, это — абсолютная аксиома. Dixi[157], как говорили латиняне. (Садится.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СУДА. Наш прокурор взял на себя обязанности адвоката, что очень неожиданно, даже радостно — и оставляет меня в полном недоумении: что же в таком случае делать дальше? Если даже обвинитель не поддерживает обвинения, то не пора ли нам закончить суд?

КЕРЕНСКИЙ. Протестую, ваша честь: неужели вы оставите меня без последнего слова? (Встаёт.) Перед началом заседания я просил меня не щадить. Я был готов к тому, что меня обвинят — я уже заранее искал аргументы в свою защиту. Речь прокурора лишила меня всех доводов: он сказал то, что я мог бы сказать и сам, только грамотней и убедительней. Я обезоружен — обезоружена! Сколько я себя помню, я думала и жила — думал и жил — идеей справедливости. И что теперь, она оказывается не главной? А вместе с оправданием этот суд возлагает на меня какую-то невидимую ответственность, даже тяжесть: ведь того, на ком нет никакой вины, не судят. Меня же судили и, хоть оправдали, целых два раза назвали «невинным преступником» — это мне запомнилось, это упало внутрь, это не даст мне покоя до тех пор, пока я сама — сам — себя не оправдаю или не осужу. Боюсь, придётся осудить… С таких неприятных мыслей, может быть, начинается путь религиозного мистицизма, который мне почти отвратителен. На этом пути нет никакой ясности: сплошной хаос, исступление чувств и прочее… гадкое мракобесие! Гляжу на эту дорогу, по которой пока не сделала ни одного шага, и тяжело вздыхаю. Но из честности перед собой надо пробовать и её. (Слабо улыбается.) Спасибо! И за все милые слова, которые вы мне сегодня сказали, а я их совсем не ждала, спасибо тоже. (Неожиданным быстрым движением подносит к глазам бумажный платок.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СУДА. Последнее заседание «суда истории» проекта «Голоса перед бурей» объявляется закрытым!