Голоса

Мой собеседник сдержал своё обещание, вот почему автор способен теперь сказать несколько слов об этих «знаках личности», большинство из которых в художественном отношении небрежны или откровенно неумелы, но ведь и не это важно: студенты Андрея Михайловича изучали историю, а не изобразительные искусства.

Итак, вот описания этих эмблем, в том порядке, в каком они идут в блокноте Могилёва.

Альфред Штейнбреннер: лупа, лежащая на раскрытой книге, и небольшое символическое изображение весов сверху.

Акулина Кошкина: лежащий в чьей-то ладони булыжник («орудие пролетариата»?), на котором символически обозначены глаз с длинными ресницами и полураскрытые губы («и камни возопиют?»).

Марк Кошт: схематичный человек, который в глубокой задумчивости, подперев подбородок рукой, сидит на длинном деревянном ящике с маркировкой в виде серпа и молота.

Эдуард Гагарин: клоун, жонглирующий тремя мячами, с улыбающейся маской, которая съехала набок, открывая лицо в профиль. Это лицо печально.

Альберта Гагарина: меч, разрубающий решётку.

Борис Герш: летящий белый лебедь (или, может быть, индийский гусь), которому его же автор с юмором прибавил еврейскую кипу и пейсы. Лебедь летит по направлению к горному пику с развевающимся флагом. На флаге вместо символа — знак вопроса.

Елизавета Арефьева: равноконечный христианский (или медицинский) крест на рыцарском щите.

Марта Камышова: пересечённое христианским крестом сердце. У креста есть чёрточки, указывающие на то, что крест — именно православный (впрочем, они совсем небольшие, как будто автор рисунка никак не хотела подчёркивать своего православия).

Алексей Орешкин: горный пик (примечательное совпадение с рисунком Герша), к вершине которого ведёт извилистая тропка. На самой вершине пика — небольшая церковка или часовня.

Иван Сухарев — страница осталась пустой (и в этом, разумеется, тоже есть свой символизм).

[17]

Андрей Михайлович, глянув на часы, спросил:

— Вы не против помочь мне кое-что вынести на улицу из кладовки? Гости-то будут совсем скоро, меньше чем через полчаса.

— Ваши коллеги по работе? — попробовал угадать автор. Рассказчик хитро улыбнулся:

— Не совсем… Да, Бог мой, вы ведь их знаете каждого! — пояснил он, и, видя моё недоумённое лицо, добавил:

— Сто сорок первая группа! Я ведь говорил, что они могут приехать сегодня, вы забыли? Видите ли, у них установилась традиция каждые два-три года в июне навещать меня: нечто вроде вечера встречи выпускников. Не всякий раз это выходит, но в этом году мой день рождения удачно пришёлся на воскресенье, да ещё и вы своим романом всех заинтриговали…

Я помог своему собеседнику вынести на улицу мангал, длинный складной стол и табуреты. («Неужели — те самые?» — не удержался я от вопроса. Могилёв подтвердил, что часть табуретов — действительно «исторические».) После мы остались на улице, хозяин дома снова устроился в уличном шезлонге, а я присел на крышку уже закрытой песочницы и дослушал конец истории проекта.

— Остаток вторника, среду и половину четверга той недели я, не покладая рук, редактировал получившийся сборник. Работы было невпроворот, но мне по доброй воле помогали Лиза, Борис и, немного меньше, староста группы. Настя тоже была рядом, но в вычитке и дописывании текста участия почти не принимала. Она всё это время хлопотала по хозяйству, покупая мебель несколько более удобную, чем пластмассовые табуреты или деревянные лавки, а также светильники, полочки на стены, занавески на окна, ковровые дорожки на пол, превращая нежилое помещение в, можно сказать, уютное семейное гнёздышко. Столовую, которую мы тогда избрали в качестве рабочего и жилого пространства, уже к воскресенью было не узнать! Пару раз Настенька оказалась настолько самоотверженна, что доставила грузы на грузовом такси, бесстрашно путешествуя с водителем в кабине. Откуда, спросите, она брала деньги? Из моей апрельской зарплаты, отданной ей ещё раньше за замену учебных занятий. Свои личные она, конечно, тоже тратила.

В среду, двадцать третьего апреля, группа сто сорок один без всяких проблем закрыла весеннюю сессию. Тут помог чистый случай: дело в том, что после увольнения Бугорина, принимавшего у четвёртого курса один из экзаменов, этот экзамен следовало передать кому-то другому — и передали его мне. Всей творческой лаборатории я выставил оценки по предмету Бугорина «автоматом» без всяких, даже малейших угрызений совести. Впрочем, напротив фамилии Ивана в экзаменационной ведомости уже красовалась «пятёрка» — и подпись Сувориной.

Работу над сборником я успел закончить почти на неделю раньше срока, вечером четверга, и отправил готовый текст в оргкомитет в воскресенье, двадцать седьмого апреля, внеся на выходных последние, чисто косметические правки.