Голоса

В большом, едва не на разворот, интервью с Адой, которое та дала корреспонденту газеты ещё до того, как сложила оружие утром вторника, была затронута масса тем. Оно, это интервью, впечатляло хотя бы тем, что вовсе не дышало подростковой непримиримостью, не сводило сложные вопросы к куцым лозунгам, а читалось как беседа двух взрослых, разумных, почти сдержанных людей. Но, между прочим, было упомянуто важнейшее: те два ультиматума, которые моя временная начальница в субботу, девятнадцатого апреля, предъявила группе для последующей передачи мне. С газетной страницы эти ультиматумы выглядели, конечно, неприглядно… Бог знает, почему наша местная пресса решилась пропустить такой материал, ведь обычная провинциальная газета редко-редко поднимает острые темы! То ли после выхода сюжета на региональном телеканале в газете посчитали, что теперь и им невозбранно, ведь «куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй», то ли корреспондент-мужчина проникся сочувствием к Аде, а редактор не вчитался, то ли, что тоже вероятно, руководство издания имело зуб на руководство вуза и только дожидалось случая.

Вопрос предзащиты моей группы сразу как-то ушёл на второй план: газеты-то разобрали, по экземпляру досталось каждому. А полдень приближался, тут и я появился на факультете.

«Вы слышали, как Суворину пропесочили в «Родной стороне»?! — поймала меня за рукав Печерская в коридоре, в нескольких шагах от кафедры. — Нет? Вы хоть понимаете, чтó это значит? Ой, не прикидывайтесь невинным, вам не идёт! Ваших же, ваших рук дело! Слушайте, я вас начинаю бояться! Снаружи лопух-лопухом, Василий Блаженный, а метит в дамки!»

Но у меня не было времени ни обидеться на «лопуха», ни разуверить её в том, что я не целюсь ни в какие дамки: Суворина, несколько поблекшая, выглянула в коридор и попросила нас не задерживать остальных.

[20]

— Заседание началось, — рассказывал мой собеседник, — и началось сразу со стычки: Ангелина Марковна несколько визгливо потребовала от коллег убрать со стола газеты как посторонние предметы, не относящиеся к делу. Печерская немедленно и злобно огрызнулась, заявив, что у нас, слава Богу, не тирания, а она, Ангелина Марковна, хоть и пытается из себя строить Ивана Грозного, но пока стáтью не вышла. Врио завкафедрой с оскорблённым достоинством, поджав губы, опустилась в своё кресло.

Решили текущие вопросы и добрались до моего отчёта. Мне подумалось, что сдерживаться или прятаться за малозначащие фразы уже не нужно: пан или пропал. Я поднялся и начал рассказывать о нашей работе — не так подробно, как вам, конечно, но давая полную характеристику методу погружения в том виде, в каком мы его поняли и воплотили в жизнь. Мне кажется, я говорил не без вдохновения: на меня глядели заинтересованно, даже, кто-то, с дружелюбными улыбками… Суворина на середине моего рассказа встала, и, объявив о том, что у неё болит голова, просила продолжать без неё. Вышла и больше не вернулась до конца заседания, как и вообще не вернулась на кафедру в тот день.

Печерская тоже улыбалась, подведя итог моему отчёту словами вроде следующих:

«Увлекательно! Андрей Михайлович — новатор, изобретатель и почти что подвижник, мы все это хорошо знаем. Но в чужих руках его метод не сработает, он — слишком авторский. Рекомендовать для широкого распространения преждевременно. Заимствовать отдельные элементы для семинарских занятий — почему бы и нет… Предлагаю поблагодарить нашего коллегу за проделанную работу, а его отчёт о работе лаборатории принять, о чём записать в протокол. Ну, а в отсутствие временно исполняющей обязанности мы вынуждены вести заседание дальше, и напомню всем про важнейший вопрос на сегодня! Секретарь Учёного совета просил дать выписку из протокола уже в понедельник! Кого же мы рекомендуем на должность завкафедрой?»