Голоса деймонов

Примеры, которыми он иллюстрирует свои рассуждения, зачастую не вполне приличны (иногда настолько, что во многих изданиях их предпочитают благопристойности ради оставить на латыни, без перевода). Однако время от времени на тех же примерах из жизни Бертон напоминает нам, как опасна чрезмерная застенчивость. Взять хотя бы случай с одним злополучным голландцем, «степенным и ученым священником», который, гуляя в поле, «был неожиданно схвачен поносом или дизентерией, а посему вынужден был устремиться к близлежащей канаве, однако был застигнут там врасплох почтенными дамами, прихожанками его прихода, проходившими как раз мимо того места; священник был настолько этим пристыжен, что никогда с тех пор не осмеливался появляться публично или проповедовать за кафедрой, а угасал от меланхолии» (1.2.3.6)[73].

Не ограничиваясь примерами обычного человеческого позора, Бертон упоминает и о случаях одержимости бесами — как произошло с одной молодой девушкой, которую вырвало живыми угрями длиной в полтора фута, после чего «в течение двух недель она дважды в день извергала по двадцать четыре фунта разного цвета отвратительной мерзости, после чего испражнялась большими клубками волос, деревянными щепками, голубиным пометом, пергаментом, гусиным пометом, углем, а после этого двумя фунтами чистой крови, а потом опять углем и камнями размером с грецкий орех, причем на некоторых из них были даже надписи, осколками стекла, меди и пр.». «Не будучи в силах принесть ей облегчение с помощью лекарств, ее препоручили заботам духовенства», — сокрушенно добавляет Бертон (1.2.1.2)[74].

Тот факт, что в книге Бертона находится место подобным сверхъестественным историям, не должен нас удивлять. Первое издание «Анатомии меланхолии» вышло в 1621 году, всего за семь лет до того, как Уильям Гарвей опубликовал свой трактат о кровообращении, совершивший революцию в медицине, и вскоре после того, как Галилей выступил в поддержку теории Коперника, но, тем не менее, картина мира, которую описывает Бертон, во многом остается средневековой. Он не выказывает ни тени сомнения в существовании милосердного Бога (атеизм — это «ядовитая меланхолия», утверждает он в 3.4.2.1) и злых духов, как в примере с бедняжкой, которую рвало живыми угрями, и не забывает ссылаться на авторитетные источники по вопросу о гоблинах и прочих «земных дьяволах» («Парацельс насчитывает немало местностей в Германии, где они обычно прогуливаются в коротких кафтанах около двух футов длины»[75], 1.2.1.2).

Однако в целом ссылок на подобные верования в трактате Бертона оказывается значительно меньше, чем можно было бы ожидать. «Звезды склоняют, но не принуждают», — как отмечает он в 3.2.5.5. Интерес и сочувствие у Бертона вызывают в первую очередь не суеверия («эта великая пытка, этот адский недуг, поражающий смертных», 3.4.1.3), а факты, относящиеся к реальной человеческой жизни и человеческим чувствам. «Главной целью моего трактата, — утверждает он в первой главе, — изложить накопленные человечеством знания „более простым и доступным пониманию любого человека, содействуя тем общему благу“[76] (1.1.1.3)».

В сущности, Бертон выступает на стороне человеческой природы. В наши дни само существование так называемой «человеческой природы» стало предметом горячих дискуссий: эволюционные психологи отстаивают одну точку зрения, теоретики постмодернизма — другую. Интересно, что сказал бы по поводу этих споров Демокрит Младший? Но так или иначе, нет сомнения, что он прекрасно понимал человеческие страсти, страхи, влечения и страдания и полагал, что к естественным наклонностям человека следует относиться снисходительно, а подавлять их ни в коем случае нельзя:

Сколь отвратительны и ужасны эти суеверные и безрассудные уставы католических монастырей, с помощью которых насильственно обязывают мужчин и женщин дать обет девственности, вести одинокую жизнь, против всяких законов природы, вопреки религии, благоразумию и гуманности… (1.3.2.4)[77].

О том, что Бертон питал искреннее сочувствие к человеческой природе, как нельзя лучше свидетельствует отрывок из третьей части книги, посвященной любви и ревности. В предисловии к этой части Бертон пишет о том, с каким облегчением он переходит к теме любви «после трудной и малоприятной беседы о меланхолии, все это время испытывавшей ваше терпение и изрядно утомившей автора». «Любовь, — добавляет он, — есть предмет комический», и успешно доказывает нам это на сотнях страниц и на тысячах примеров. И каким искрометным языком! Вот как он начинает знаменитое рассуждение о том, что любовь слепа: