Голоса деймонов

Всякий влюбленный обожает свою возлюбленную, хоть бы она и была совершенно нехороша собой: неопрятна, морщиниста, прыщава и с сальною кожей, бледна, красна, желта или смугла, одутловата лицом или, напротив, с лицом худым и постным…

…и так далее, и наконец, после сотни с лишним эпитетов, заключает:

…все равно она ему милее всех на свете (3.2.3).

Когда пишешь такое предложение, как это, невозможно не получать удовольствие от самого процесса. Мужчин Бертон тоже не пощадил; нелепые порывы старческой похоти особенно часто пробуждают в нем красноречие: «Сколько же рыщет повсюду этих дряхлых старцев, убеленных сединами и изборожденных морщинами, хриплоголосых, пузатых, кривобоких, беззубых, лысых, сонноглазых, бессильных и жалких?» — вопрошает он в 3.2.1.2. Точно такого старца я не так давно видел собственным глазами в Нью-Йорке: он подавал руку какой-то прелестной девушке, выходившей из лимузина. Может, конечно, это была его внучка, но вряд ли.

С другой стороны, даже с подобным, казалось бы, безнадежным материалом любовь может творить чудеса:

Такого рода чувство подчас овладевает и старцами наравне со всеми прочими людьми: жар любви способен разогреть их застывшее сердце и растопить лед прожитых лет, так что, будь им даже за шестьдесят или того более, они покажутся не старше тридцатилетних (3.2.3).

А искренняя любовь, внушенная красотой, вызывает у Бертона самое сердечное одобрение:

Великий Александр женился на Роксане, дочери бедняка, только потому, что полюбил ее саму. И в этом Александр поступил как герой; за это я им восхищаюсь (3.2.2.2).

В сущности, несмотря на то, что «Анатомия» проводит перед нами целую вереницу разнообразных негодяев, вроде епископа Бевентина, того «елейного мерзавца» (suave scelus), который восхваляет содомию как божественный акт и утверждает, что нет другого достойного способа отдавать дань Венере (3.2.1.2.); и несмотря на то, что Бертон не уступает обличительным пылом Бену Джонсону, когда описывает крайности человеческих страстей, — как в 3.3.2, где он посвящает почти три страницы красочному изображению ревнивца, одержимого подозрениями («Он заглядывает в каждый уголок, высматривает каждую мелочь, даже случайного волоска не упустит из виду ‹…› Уж не мужчина ли это, переодетый женщиной? А не притаился ли кто вон в том сундуке, или за одеждой на вешалке, или, быть может, вон в тех больших бочках? ‹…› Мышь ли пробежит, ветер ли дунет, дверь ли заскрипит на петлях, — а ему все чудится, что это он, разбойник, себя наконец выдал»); так вот, несмотря на все это, книга в целом производит исключительно здравое и уравновешенное впечатление, потому что автор определенно сочувствует обычным человеческим желаниям, несчастьям и радостям. Один из примеров тому — история о честном деревенском пареньке из королевства Неаполитанского: когда его жену похитили пираты, он изъявил готовность пойти к ним в рабы и стать гребцом у них на корабле, лишь бы только оставаться рядом с нею, — и пираты так растрогались, что «освободили обоих и дали им денег» (3.2.5.5.).

И в последнем разделе, который посвящен меланхолии, вызванной религиозным помешательством, гуманизм Бертона достигает поистине ураганной мощи. Эта разновидность безумия, пишет он,

…дурманит и пьянит человека более, нежели любая из вышеназванных, и за всю историю она нанесла людям больше вреда, причинила человечеству больше страданий и (так уж хитроумно устроил дьявол) распяла больше душ человеческих, нежели войны, болезни и моровые поветрия, засухи, голод и прочие бедствия вместе взятые (3.4.1.1).