Голоса Памано

Драма алькальда Торены заключалась в том, что в Торене у него не было постоянного жилища; дом находился в Алтроне, где проживали его родные, которые знать его не хотели; они уже несколько лет не разговаривали, еще с событий в Малавелье. В последнее время алькальд заметно разбогател, но у него не было даже скромненького домишки, где бы он мог обрести приют и отдохнуть от трудов праведных, где бы его встречали жена, дети и огородик на задворках, ибо даже в доме Грават, в котором я являюсь ни много ни мало личным Гоэлем, меня тоже не желают видеть ни в каком виде. Словно мои труды праведные во благо Отечества всем только мешают. У меня денег полные карманы, а я прозябаю со своими людьми на постоялом дворе в доме Мареса; только подумаю об этом, как меня выворачивает наизнанку. Вот завершу свою миссию Гоэля и построю себе дом на склоне с видом на деревню; буду высовываться в окно и мочиться на эту вашу Торену. Клянусь. Черт, разве я не говорил, что эта гребаная униформа должна быть как новенькая? А?

– Но мать ничего такого не говорила…

– Твоя мать много чего не говорит… – Он сделал два медленных глубоких вздоха, чтобы успокоиться. – Твоя мать может говорить что угодно, но я тоже кое-что говорю. И к тому же плачу за то, что здесь проживаю.

Стоявший за стойкой бара Модест, услышав, как негодует алькальд, тихонько пробормотал да уж, ты платишь…

– Что случилось?

– Понимаешь, мама, сеньор Валенти…

– Я сейчас же выстираю рубашку.

– Можешь не стараться. По мне, так хоть на помойку ее теперь выкидывай, потому что я вернусь поздно и мне она уже не понадобится. Будь проклята мать, что вас всех породила. Всех баб… Ни на что не годитесь.

– Если бы сеньор алькальд заплатил за пансион… возможно, тогда он имел бы право кричать…

Молчание. Тишина. В кафе Модест поднес руки души своей к голове и беззвучно возопил Мария ты с ума сошла, ох, не будет тебе прощения.

– Ты на что намекаешь, Мария?

– Вы до сих пор не заплатили ни за один день проживания. А уже скоро три года, как вы здесь на постое.

– Но мои люди платят аккуратно и в срок.

– Я о вас говорю.

Вот уж проклятая нищета! Чтобы истинный герой войны, кавалер Большого красного креста военных заслуг (шрапнельное ранение в мягкое место на арагонском фронте, за три дня до вступления войск в Тремп), уважаемый добропорядочными и высокопоставленными людьми, местный глава Фаланги, духовный последователь Клаудио Асина, личный друг генерала Сагардия (несправедливо выдворенного из наших краев), знакомый генерала Юсте (слабого преемника энергичного генерала Сагардия), закоренелого врага полковника Салседо, в будущем вполне вероятный глава регионального отделения движения (если удастся подобающим образом дернуть за нужные ниточки), владелец двух магазинов в Барселоне и одного умопомрачительного Букетика, поджидавшего его раз в некое количество дней в той же Барселоне, где у него все еще оставались нерешенные вопросы, с кучей личного бабла в карманах, располагал всего двумя гребаными форменными синими рубашками. Пардон: двумя доблестными форменными рубашками. Потому что больше рубашек нет; потому что, похоже, мы все еще пребываем в условиях строжайшей военной экономии, и рубахи цвета хаки важнее, чем синие, и хотя я затребовал целых шесть или семь, не видать мне их как своих ушей. И вдобавок ко всему влачу жалкое существование в доме ни на что не годных людишек.

Он спустился в бар тяжелой поступью старого вояки, громко стуча каблуками, и Модест, изображая крайнюю занятость, принялся мыть первое, что подвернулось под руку. Валенти Тарга покидал дом Мареса в гражданской одежде. Не попрощавшись с хозяином, он нахлобучил на голову шляпу и засунул руки в карманы светлого плаща; в голове у него роились мрачные мысли, ибо день не предвещал ничего хорошего. Своим людям, Гомесу Пье и Баланзо, он сказал, что сопровождать его не надо, он отправляется в безопасное место, так что не беспокойтесь; однако дело было вовсе не в безопасности, а в том, что ему не нужны были свидетели возможного унижения: беседа с полковником Рамальо Песоном наверняка будет очень суровой, мне это доподлинно известно, потому что никто не смеет читать мне лекции о любви к Испании после всего того, что я сделал для Отечества, и так далее и тому подобное. Потому что я все делаю из любви к Отечеству, из беззаветной преданности каудильо, дабы расправиться с предателями, что бродят по нашим горам, и выявить мерзкие логова вражеских солдат, наводнивших Пиренеи.