«Голоса снизу»: дискурсы сельской повседневности

В этом фрагменте повествования Любови Ивановны вновь всплывает тот самый, таинственный и малопонятный, феномен бытийной терпеливости, смирения и даже некой толстокожести в ответ на суровость жизненных поворотов, какой мы наблюдали, слушая рассказ Ивана Цаплина. Дискурс покорности и бесчувственности относительно драматического давления обстоятельств и в то же время – уступающие, не вызывающие, подчиняющиеся движения. И оправдание этой покорности – «и не хочешь, бегом туды пойдешь…» Архетип этой крестьянской человеческой природы, удивительная, нелогичная вписанность в ситуацию жизненного кошмара и ровное пребывание в нем с ядерной сжатостью схвачен И. С. Тургеневым в его Senilia. Текст короткий и поразительный. «У бабы-вдовы умер ее единственный двадцатилетний сын, первый на селе работник. Барыня, помещица того самого села, узнав о горе бабы, пошла навестить ее в самый день похорон. Она застала ее дома. Стоя посреди избы, перед столом, она, не спеша, ровным движеньем правой руки (левая висела плетью) черпала пустые щи со дна закоптелого горшка и глотала ложку за ложкой. Лицо бабы осунулось и потемнело; глаза покраснели и опухли. но она держалась истово и прямо, как в церкви. «Господи! – подумала барыня. – Она может есть в такую минуту. Какие, однако, у них у всех грубые чувства!» Татьяна! – промолвила она. – Помилуй! Я удивляюсь! Неужели ты своего сына не любила? Как у тебя не пропал аппетит? Как можешь ты есть эти щи! – Вася мой помер, – тихо проговорила баба, и наболевшие слезы снова побежали по ее впалым щекам. – Значит, и мой пришел конец: с живой с меня сняли голову. А щам не пропадать же: ведь они посоленные». («Щи») Конечно, ситуации Шишкиной и тургеневской Татьяны внешне разные, но в их основе один и тот же схематизм человеческого отчаяния. Последний естественно переходит в особый, узнаваемый, значащий формат – дискурс скорбного бесчувствия и упрямого стояния.

– Вот, говорят, что при Сталине, при Брежневе хорошо люди жили. Но вот моя жизнь! Знаете, на протяжении всей жизни я ни разу хорошего питания не ела, не видала! И ни разу отдыха никакого не имела! Я копаюсь в земле. Только и копаюсь.

Воровать я не умела. Ведь я комбайнером была, хлеб весь был в моих руках! Но не могу воровать. Только если возьму себе, у меня сердце сразу переворачивается. Не могу! Только своим, честным, собственным трудом жила. И пенсией меня обижали. Я вот тракторист, а первое время – 50 рублей пенсия. Потом потихоньку прибавляли, прибавляли. Но вот, я смотрю, кто не работал, получает пенсию больше меня. Удивительная вещь! И ведь все знают, все знают, как я работала! И вот документы у меня сейчас там, в собесе. Вот так: рабочая пенсия у меня – 15 лет, а в колхозе-то я работала с 1929-го по 1933 год, работала за трудодни. Но я не взяла эти колхозные годы, по документам.

О стариках раньше лучше заботились, как сейчас. Тогда стариков покоили их дети, до смерти покоили. И пенсию тогда старикам не платили. Дети стариков покоили. А сейчас старики получают пенсию, а дети отказываются от стариков. Ступайте старики, в богадельню! А раньше такого не было. У нас вот дедушка Фома был с младшим, Александром. И он, Александр, привез сюда дедушку из Гремячки на лето, а в зиму-то не берет. Не берет, не хочет. Ну, моя мать дедушку Фому и взяла. Взяла его, а он старенький. Чаво ж – сто лет! Одежи-то у него нету. Он на печке спал, меня нянчил. У него пролежни даже были. А в пролежнях тех черви заводились. В бане вымоем его – мать и я. Доведем до бани, там вымоем, червей всех выковыряем. Ну, и у нас он помер, схоронили мы его. А сейчас разве будет так?! Сейчас не будут дети стариков покоить.