Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве

В университетских комсомольских ячейках студенты делились друг с другом информацией о карьерных путях и контактах, а лидеры работали над расширением возможностей. Анарбек Закиров, ячейку которого возглавлял татарин, отмечал, что его соратники чувствовали себя связанными своим прошлым членством в октябрятской и пионерской организации до вступления в комсомол, независимо от того, где они выросли.

Членство в коммунистической партии было еще более тщательно продуманным выбором, который мог помочь сделать карьеру, но также мог привести к отдалению от друзей и своих сетей. Айбек Ботоев вспоминал: «Я жил в Союзе, и, конечно, все были в комсомоле. Я никогда не чувствовал себя иначе, чем кто-либо другой. Хотя я так и не вступил в партию. Это был просто карьерный шаг. Люди вступали в нее только для того, чтобы подняться выше по лестнице. Партия была не для меня; в академических кругах я действительно не считал это необходимым. В армии это легко было сделать. Мне предлагали эту возможность, но я отказался. Я не собирался оставаться в армии только для того, чтобы попасть в партию»[837]. Фуад Оджагов тщательно обдумал эту возможность, зная по привилегированному происхождению своей семьи в Баку преимущества и связи, вытекающие из членства. В Ленинграде и Москве это могло позволить ему стать своим среди «рафинированного общества молодых, интеллектуальных элит»[838]. В то же время он не хотел выражать согласие с политикой партии или рассматривать себя в качестве государственного деятеля. Как мы увидим позже, в главе 7, он сожалел о своем решении вступить в коммунистическую партию в годы перестройки.

Коррупция – или, точнее, использование коррупции – могло создать чувство принадлежности и лидерства, но также и вызвать ощущение разочарования. Орузбаев гордился своей способностью использовать коррупцию в советской государственной авиакомпании «Аэрофлот» и помогать соотечественникам. «Без взяток часто невозможно было купить билеты, даже когда самолеты летали наполовину пустые. Если бы вы протянули паспорт и попросили билет до Оша, они бы сказали: „Билетов больше нет“. Но если билет стоил, допустим, шестьдесят [рублей], а в паспорте лежали бы сверху еще десять, то есть как бы „чаевые“ <…> без проблем сразу выписывали билет»[839]. Орузбаев выглядел очень довольным, когда продемонстрировал интервьюеру свою способность подсунуть эти дополнительные деньги кассиру. Он ошибочно полагал, что после распада СССР «Аэрофлот» обанкротился, и считал это справедливым возмездием государству, которое допускало такое поведение на территории всего Союза.

Городская жизнь и лояльность

Городские пейзажи Ленинграда и Москвы манили мигрантов, которые, когда не были заняты работой, искали возможности приобщиться к их многолюдным улицам и культурной жизни. Леван Рухадзе даже вдали от центра восхищался достопримечательностями, до которых мог добраться. Всего одна поездка на пригородной электричке отделяла его и его детей от бесконечного числа театров или мероприятий, предназначенных для молодежи. Он всегда мог попросить друга или родственника взять детей к себе, чтобы они с женой могли сходить на балет в Большой театр. Гульнара Алиева становилась ленинградкой, просто гуляя по Невскому проспекту – либо ранним утром, когда тишина позволяла ей проникнуться архитектурой, либо в середине дня, когда ее окружала суетливая толпа. Она восхищалась тем, что стала частью одного из самых красивых городов мира. Гордые мигранты-ленинградцы выражали свою причастность к городу, дискредитируя соперника – Москву. Санатбаев утверждал, что москвичи всегда торопятся и предпочитают напористость и некультурные удовольствия в противоположность ленинградскому уважению к элементарным человеческим отношениям и искусству. Описание «развращенного» Ленинграда Оджаговым свидетельствует, что эти стереотипы работают в обе стороны.

Мирбек Серкебаев чувствовал себя «своим» в Москве из-за ее постоянно растущей мультикультурной палитры, позволяющей ему объединить дом и чужбину. Всякий раз, когда ему было одиноко, Серкебаев прогуливался по центральным улицам, где непременно встречал «своих» из Ферганской долины, легко узнаваемых по тюбетейке[840]. Фаршад Хаджиев любил посещать различные декады и фестивали, которые проводились каждой республикой на улицах Москвы и в домах культуры[841]. Абдул Халимов сразу оценил многонациональный характер Москвы, но еще больше то, что, в отличие от западных городов, которые он видел по советскому телевидению, в ней не было этнических «гетто». Все народы, как он считал, живут здесь вместе, ходят вместе и вместе работают в относительном равенстве и согласии.