Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве

В Ленинграде и Москве все конфессии могли исповедовать свою религию, но с осторожностью. Лишь единицы наших респондентов соблюдали свои верования в новых городах. Большинство заявляло, что предпочитает светский или атеистический образ жизни или считает свою религиозность внутренним, личным делом. Майя Асинадзе рассказала, что посетила несколько православных приходов, прежде чем остановилась на одном, среди прихожан которого было значительное количество грузин. Лали Утиашвили делала то же самое, молясь в соборе по праздникам, крася яйца и зажигая свечи. Однако она скрывала свои визиты в церковь от коллег. «[Для] человека моего положения, – заявила Утиашвили, продвинувшаяся по служебной лестнице в сельскохозяйственном институте, – это было запрещено, и, если бы кто-то узнал об этом, меня могли уволить»[842]. Первоначальное беспокойство Фаршада Хаджиева по поводу посещения ленинградской мечети было связано с преобладанием татар среди прихожан, но он рассказал, что легко приспособился – и будучи ученым-ядерщиком, он не выражал никакого волнения по поводу потенциальной опасности для своего положения.

За исключением торговцев, чей опыт рассматривается в следующей главе, мигранты в подавляющем большинстве сообщали, что чувствовали себя в безопасности на улицах Ленинграда и Москвы. Уличная преступность считалась крайне редкой, если вообще существовала. Серкебаев считал, что московская милиция ведет себя гораздо мягче, чем в его родном городе Ош. Когда однажды ночью он напился на вокзале и был задержан милицией, он получил только устное предупреждение – меньше, чем, по его мнению, заслуживал[843].

Анарбек Закиров вспоминал, как пришел к тому, чтобы почувствовать себя москвичом во время первого приезда в город. Его трансформация произошла в первую очередь потому, что он и другие студенты ощутили «свободу в сердцах», получив доступ к международным академическим материалам и возможность обсуждать любую академическую точку зрения, если речь не шла о политике. Его понимание ценности культуры возросло во время службы в милиции. Его назначили охранять ценные художественные выставки, и он полюбил французский импрессионизм и русское искусство. Он чувствовал себя одновременно частью города и мирового сообщества. Он подружился с москвичами и интегрировался в городскую культуру, тем более что его отношения с местной женщиной стали серьезными. Для него «москвич – это все: речь, одежда, образ мыслей, стиль жизни»[844]. Для него и других мигрантов в Ленинграде или Москве это включало посещение кафе, книжных магазинов и культурных мероприятий, где низкие цены позволяли им в некотором смысле смешиваться с городской элитой.

Вопреки мифу о холодном городском ландшафте Клод С. Фишер утверждал, что в городах полно потенциальных сетей, открытых для новичков[845]. Формально ограниченные режимом прописки, послевоенные Ленинград и Москва превратились в центры общесоюзных стратегий продвижения. Географическая и социальная мобильность были теперь тесно связаны между собой, что вызывало разочарование у тех, кто не хотел быть вырван с корнем из дома, и удовлетворение у других – неквалифицированных, полуквалифицированных или квалифицированных торговцев, рабочих или инженеров, – которые обращали советские пространственные иерархии в свою пользу, независимо от того, оставались ли они в двух столицах или возвращались домой. Индивидуальные амбиции и мастерство смешивались со связями и микромирами для достижения советской мечты.

Сети мигрантов, созданные до и во время пребывания в Ленинграде и Москве, оказали длительное влияние не только на работу, но и на идентичность и качество жизни[846]. Профессиональные, торговые и иные связи, протянувшиеся до восточных и южных краев СССР, изменили повседневную жизнь миллионов советских граждан. Ленинградцы и москвичи встречали грузин, узбеков и других в университетах, многонациональных трудовых коллективах и торговых ларьках. Встречи стимулировали профессиональные и личные отношения. Обосновавшиеся мигранты помогали новоприбывшим и членам своих семей, если те начинали искать возможности стать своими в двух столицах. В основе позднесоветского динамизма лежал неоднозначный характер и спорадическое применение государственной политики в отношении внутренних передвижений. Советское государство структурировало мобильность и сети мигрантов, но оно было далеко от того, чтобы контролировать жизнь своих граждан. Широкие просторы открывались для проявления личного таланта и инициативы, которые затем обеспечивали официальное признание и награды.