Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве

В мыслях советских мигрантов с Кавказа, из Средней Азии и азиатской части России, как и всех тех мигрантов, кто когда-то уехал с бывших имперских окраин, сосуществовали противоречивые мотивы: близость и удаленность, знакомое и чуждое. Ослабленные связи между отдаленными центрами страны и, казалось бы, изолированной периферией оживили мысли и дискуссии о переселении. Стюарт Холл вспоминал, как неминуемая британская деколонизация Ямайки подтолкнула его к решению сесть в «банановую лодку и отплыть к центру мира»[1101]. Во второй половине XX в. как советские граждане, так и жители британских колоний – так называемое поколение Уиндраша – использовали все возможности, чтобы переехать в центры своих континентов, а если постараться – еще и поселиться в них[1102]. В столицах новоприбывшие заявляли о своем праве работать, учиться и жить в городах, которые могли предложить все преимущества интегрированной имперской и постимперской экономики, включавшей и их родные регионы. Города встретили потоки мигрантов неоднозначно. Государства XX в., с одной стороны, поощряли движение подданных и граждан различных этнических групп в города, если оно было под их контролем, подтверждая свою региональную или мировую власть, с другой – стремились сохранить европейское доминирование в крупных городах. Мигранты принесли стареющим городам необходимые товары, рабочую силу и свое творчество, но так и не получили доступа в коридоры местной или общественной власти, особенно верно это было для СССР[1103]. Белые жители Европы могли ценить вклад мигрантов, поддерживать с ними дружеские и личные отношения, но также могли унижать или дискриминировать их на почве внешности, поведения или языка. Среди постколониальных государств Европы Советский Союз занимал особое место, благодаря особым моделям жилищной интеграции, межнациональных отношений и системе единого гражданства, жители Средней Азии, Кавказа и азиатской части России чувствовали себя своими в крупных российских городах, даже если в горьких воспоминаниях тосковали по далекому дому.

В представлениях о доме у мигрантов переплетались между собой ощущения места и времени, а также их чувства. Эта тема глубоко уходит корнями в идентичность мигрантов как советских граждан и как представителей постсоветского мира. Важа Гигулашвили во время интервью в Кутаиси (Грузия) в 2011 г., когда говорила о доме и жизни вдали от него, напомнила, как сложно сравнивать прошлое и настоящее. Она сохранила исключительно положительные воспоминания об обучении в МГУ в годы перестройки. По окончании учебы Гигулашвили осталась в городе и работала по своей специальности, получая высокую зарплату, до возвращения домой в 2000-х гг. Она говорила:

Я никогда не чувствовала, что Москва мой дом: я всегда считала Грузию своей родиной, а Кутаиси – своим домом. Я всегда знала, что вернусь в Грузию, а Москва для меня и моей семьи была лишь временным пристанищем. Когда я думаю о тех годах, что я провела в Москве, [я понимаю, что] была очень счастлива. Все хорошее в моей жизни произошло именно в тот период. Там родились двое моих детей: девочка и мальчик. Мы получили новую квартиру, купили новую машину, так что все хорошее и важное в моей жизни связано с тем временем. Как я могу плохо о нем отзываться?[1104]

Но личного успеха и обустроенной семейной жизни оказалось недостаточно для того, чтобы Гигулашвили отказалась от своего представления о Грузии как о своей родине в период перехода к постсоветской эпохе. Если у Гигулашвили дом ассоциировался с местом, то Ирма Баланчивадзе вспоминала о родине как о промежутке времени: