Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

Дитя мое, морозным днем (а ветер дул такой, что сотрясал и землю, и людей) отец твой влачился устало, надеясь найти себя. Он брел по улицам мимо домов и прохожих.

Но себя не нашел, а нашел он проволоку – колючую проволоку, разрезающую улицу на куски. По обеим сторонам проволоки ходили люди. Голод и бедность гнали их к изгороди, сквозь которую было видно, что происходит на той стороне. По одну сторону от изгороди были евреи с позорными знаками на рукавах, по другую – маленькие христиане, мальчики и девочки. Вдруг через изгородь перебросили буханку хлеба, и мальчишки попытались ее поймать. Полицейские в сапогах избили ребенка резиновыми дубинками. Ребенок рыдал, а немецкие солдаты, наблюдая за этим, покатывались со смеху. Девочка-еврейка умоляюще затянула песню: «Мне холодно, мне голодно», но полицейские прогнали ее прочь, а солдаты ухмылялись, глядя на хлеб, валявшийся на земле.

Мимо ходили люди. А твой отец стоял и смотрел на ту сторону. Вдруг, откуда ни возьмись, прилетела стайка голубей. Они бесшумно опустились на проволоку и негромко заворковали. Я почувствовал боль их печали и скорби, я слушал плач их сердец, понимал страдание замерзающих голубей.

Но до чего жаден человек, дитя мое! В сердце его сочувствие, в глазах – зависть. У голубей есть крылья, и если они захотят, то вольны вспорхнуть на проволоку или выше, на крыши, и улететь прочь!

Твой отец стоял, погрузившись в раздумья. Подошел полицейский и ударил его по голове. Униженный, он направился было прочь, но ему захотелось еще разок взглянуть на голубей. И тогда, дитя мое, твой отец увидел нечто ужасное:

Голуби сидели на прежнем месте, на колючей проволоке, но… клевали крошки с солдатских ладоней!

Дитя мое, твой отец очень опечалился, и печаль его не прошла по сей день: не потому, что ему жаль голубей на ледяной проволоке, не потому, что у них есть крылья, а у него нет, а потому, что теперь он ненавидит и голубей, и предостерегает тебя: держись от них подальше, раз даже сама невинность берет хлеб из рук убийц…

Пламя над Варшавой

Дитя мое, когда стальные птицы обрушили на нас смерть, мы укрылись в лесах. Ты помнишь, как нам было страшно, когда на нашем пути загорелись деревья, и мы неслись вперед, утратив надежду, отчаявшись однажды достичь цели? Теперь все иначе… Выйди же, выйди на улицу, несмотря на поздний вечер и на то, что мороз кусает за уши. Мой дорогой, мой любимый сыночек, выйди, и я покажу тебе пламя, что озаряет небо над Варшавой. Я не знаю, откуда оно и почему. Может, эти самолеты явились с русских полей или с другого берега Ла-Манша, а может, это дело здешних невидимых сил[72] – кто знает… Но посмотри, как багровеет небо. Как прекрасен этот багрянец над заснеженным городом – вечер, свет, там, где Висла спит подо льдом, пламя взмывает всё выше и выше, до самого неба: гигантские языки пламени и дыма. Куда ни повернись, повсюду пламя озаряет бескрайние просторы. Пахнет серою, белым калением, хотя стоит трескучий мороз и толстый слой снега покрывает стены и крыши. Как прекрасен этот зимний вечер! Что-то великое и внезапное исходит оттуда, из-за Вислы, где пылает пламя.

Дитя мое, ты жалеешь, что не можешь погасить огонь, что ты не поляк-пожарный с маленькою трубой: ту-ту-ту!..

Не глупи, малыш! Однажды ты станешь пожарным. Но потом, не сейчас. Слишком рано тушить пожар. Пусть горит, пусть горит, пусть горит, дитя мое!

Дети, давайте водить хоровод, танцевать и хлопать в ладоши: тра-ла, тра-ла-ла!

Жаль, пламя слабеет… Кто-то спрашивает меня:

– Вы не знаете, пане жид, что там горело? В чем дело?

– Пороки нашего мира, наверное…

– Правда? – И вопросившая кивает головой.

Всё будет как мы мечтали

Сын мой! Не жалей, что ты был со мною на запертых улицах гетто – на Дзикой, Ставки, Милой.

Сын мой, не жалей, что сегодня ты плачешь. Неважно, что, когда ты смотришь на солнце, на глаза твои наворачиваются слезы.

Ты увидишь, дитя мое, непременно увидишь: там, где сегодня плач и уныние окутывает дома, там, где, точно пьяный безумец, правит бал ангел смерти, там, где люди в лохмотьях – груды разбитых надежд – жмутся к темным старым закопченным стенам, где гниют на пороге и голом полу тела стариков, заваленные газетами или камнями, где дети, содрогаясь, шепчут: «Мы голодаем» – и роются в отбросах, точно крысы, где изможденные женщины воздевают руки, тонкие, точно ленты, в последних бесплодных молитвах, уносящих их силы, где мороз и болезни закрывают глаза несчастным, что в предсмертной агонии грезят о корке хлеба —

Там, мой милый, мой солнечный мальчик,
там еще настанут
те великие,
те величайшие дни,
тот последний, самый последний день —
и все будет как мы мечтали.