Голубая лагуна

С внезапным криком Эммелина указала гребцу на хищницу. Он оглянулся, бросил весло и поспешил к лодке. Между тем Эммелина схватила оставшееся весло, нацелилась и метнула его лопастью вперед в акулу, теперь уже явственно видимую и близкую к пловцу.

Она никогда не могла научиться прямо бросить камень, а между тем весло прямо, как стрела, достигло цели, на миг ошеломив хищницу.

Этого оказалось достаточно. Минуту спустя Дик ужо перекинул ногу за шкафут и был спасен. Зато весло пропало.

XXXIX. Рука океана.

В лодке не осталось ничего, что можно было бы использовал, для гребли; весло же отстояло от них всего лишь за несколько ярдов, но поплыть к нему означало верную смерть, а между тем их уносило прямо к морю. Дик рискнул бы, несмотря на все, броситься в воду, если бы не то, что явственно видел за кормой очертания акулы, плывшей за шлюпкой с одинаковой с, ней скоростью.

Казалось, что Коко понял их тревогу. Он подлетел на воздух, описал над ними круг, потом снова спустился на корму и сел, весь нахохлившись.

Дик стоял в отчаянии, ухватившись руками за голову.

Берег отдалялся от него, голос прибоя усиливался, и он ничего не мог сделать. Мощная рука океана отнимала у них остров.

Потом внезапно маленькая лодочка вступила в бешеную скачку двух течений, стремившихся из правого и левого рукавов лагуны; голос прибоя вдруг раздался, как если бы настежь распахнули дверь.

По сторонам рушились валы и кричали чайки, и на миг океан как бы поколебался, взять. и их с собой, или разбить о коралловые утесы.

Нерешимость эта длилась всего мгновение: сила отлива победила силу прибоя, и подхваченная течением лодочка мирно выплыла в море.

Дик бросился рядом с Эммелиной, которая сидела на дне шлюпки, прижав ребенка к груди. При виде отдалявшейся земли мудрая в своем инстинкте птица поднялась на воздух. Трижды она описала круг над уплывающей лодкой, затем, как прекрасный, но неверный дух, направилась к берегу.

XL. Вместе.

Остров медленно утопал на закате; это был уже не более, как след, как пятно на юго-западном горизонте.

Дело было перед новым месяцем, и маленькая лодочка уплыла из светлого заката в мир смутных лиловых сумерек и продолжала теперь плыть иод светом звезд.

Эммелина. прижав ребенка к груди, прислонилась к своему спутнику: оба молчали. Все чудеса их краткой жизни завершились этим заключительным чудом — этим совместным уходом из мира Времени, этим странным путешествием — куда?

Теперь, когда первый испуг миновал, они не испытывали ни огорчения ни страха. Они были вместе. Будь что будет, ничто не может их разлучить; даже если они уснут, чтобы не проснуться более, они уснут вместе. Другое дело, если бы один был взят. а другой оставлен.

Как будто эта мысль посетила их в одну и ту же минуту, они повернулись друг к другу, и губы их и души слились в единой мечте, в то время как на безветренном небосводе бездна перекликалась с бездной вспышками звездного света, горевшего и пылавшего, как острый меч Азраила.

В руке у Эммелины был стиснут последний и наиболее таинственный из всех даров приютившего их таинственвого мира, — ветка с красными ягодами.

XLI. «Сумасшедший Лестрэндж».

На тихоокеанском побережье он был известен над названием «Сумасшедшего Лестрэнджа». Однако он не был помешан, он только был человек порабощенный единой идеей. Его преследовало видение: видение двух детей и старого матроса, пущенных по воле великого синего моря в маленькой лодочке.

Когда шедший в Панеити "Араго" наткнулся ни баркасы "Нортумберлэнда", он застал живых людей только лишь на первом из них. Капитан Лефарж был безвозвратно помешан; состояние Лестрэнджа казалось безнадёжным; матросы пострадали меньше, и несколько дней спустя уже бродили на солнышке по палубе. Через четыре дня "Араго" встретил "Нью-Кэстль", шедшего в Сан-Франциско, и передал ему спасенных.

Всякий врач, который увидал бы Лестрэнджа во время штиля перед пожаром, сказал бы, что спасти его может одно лишь чудо. Чудо это совершилось.

В главной больнице Сан-Франциско туман, окутывавший его ум, рассеялся и перед ним открылась картина исчезновения детей. Хотя эта картина и до тех пор неотступно стояла перед ним, но он тогда не понимал ее смысла. Пережитый в баркасе ужас и чисто физическое истощение слили все обстоятельства великого бедствия в одно общее, печальное, но мало попятное впечатление. Когда же мозг его прояснился, все прочие обстоятельства выпали из поля зрения, и память, уставив глаза на детей, принялась рисовать картину, которой предстояло отныне вечно стоять перед ним.

Картина эта представляла маленькую лодочку, блуждающую со своим беспомощным экипажем но синему, залитому солнцем, океану, — прекрасному океану, но не менее и ужасному, ибо он говорил о муках жажды.

Он был даже близок к смерти, когда приподнялся, так сказать, на локте и взглянул на эту картину. Она вернула его к жизни. Сила воли вступила в свои права, и он отказался умереть.