Голубая свастика (СИ)

Декабрь сорок четвертого года в Польше выдался относительно теплым, снега почти не было, почти ежедневно стоял штиль, а температура воздуха редко падала ниже пяти градусов.

Немцы словно окончательно посходили с ума: пили без всякой меры, гуляли, воровали кругом все, что только могли, при этом на службе сохраняя респектабельный, подтянутый и серьезный вид. О поражении Рейха никто в слух не говорил: данная тема находилась под запретом, но все про это только и думали.

Этот щекотливый вопрос Стефан обсуждал только с Отто. По прибытию в Берлин Штерн собирался сменить документы, выехать за рубеж вместе с Луизой и зажить спокойно, как и все нормальные люди, но Краузе глубоко сомневался, что у того это получится. Пахло грандиозной чисткой, которую скорее всего должны были провести пришедшие коммунисты и мало вероятно, что кому-то посчастливилось бы ее миновать. Однако он не отговаривал Отто совершить попытку к бегству, потому что, по сути дела, для всех них это был единственный шанс к спасению.

Для себя лично Краузе не строил абсолютно никаких планов. Центром его мира был один лишь Равиль, и если Стефан о чем и мечтал, то как вывезти из Германии Вальдов, а уж до себя ему и дела не было.

Ампула с ядом, вшитая в лацкан пиджака, вселяла уверенность в завтрашнем дне. Попасть в плен к русским он точно не хотел, ужаснее участи нельзя было и представить. Он видел в России этих людей, с оголтелыми и зверскими лицами, страшных в своей жестокости. Уж лучше смерть, чем попасть в застенок к коммунистам и терпеть издевательства, пытки, а потом позорную казнь. Итак, для себя все решил и вздохнул с облегчением.

Одновременно он благодарил судьбу за то, что она даровала ему такое незаслуженное счастье — жить в последние свои дни в кругу близких ему людей и что-то для них делать. Чего еще можно желать?

Вскоре пришла еще одна радостная весть. Его брат, комендант концлагеря Освенцим Ганс Краузе, наконец получил направление на восточный фронт! Учитывая, что в войне фашистская Германия терпела поражение по всем позициям, Стефан предполагал, что данный «романтический вояж» окажется для его брата незабываемым и весьма колоритным.

Иными словами, он искренне надеялся, что Ганс сдохнет где-нибудь в России, в сугробе, порванный голодными собаками, или же увязнет в трясине, захлебнувшись болотной жижей, что было еще более вероятно, ведь у Стефана сложилось впечатление, что Россия сплошняком состоит из болот, во всяком случае ни единой дороги он так и не увидел, приходилось все время месить сапогами жидкую грязь и трясину.

Совсем не плохо было бы, если бы бывший комендант попал в плен, тогда бы, гад, на своей собственной шкуре понял, что такое мучить людей, морить их голодом, избивать и заставлять терпеть изнуряющую жажду.

Вряд ли плененного Ганса обменяли на какого-нибудь русского генерала. У людей этой странной национальности были не приняты обмены. Раз попал в плен — значит, считался предателем, вот и все.

Говорили, что сам Сталин совершенно равнодушно отнесся к тому, что захватили его собственного сына, отказался на кого-либо его менять, и бедный парень так и сгинул в одном из концлагерей.

В общем, узнав о том, что Ганс уже сидит на чемоданах, Стефан впал в полную эйфорию и, прямо на рабочем месте посасывая шнапс, сидя за столом у себя в конторке близ химического завода за просмотром кучи счетов, накладных и других документов, принялся тихонько хихикать, напевая себе под нос и не скрывая улыбки, растекшейся по его лицу:

— Айн-цвай, тетка Лина, во поле ничья, парня мало, дога полюбиля я… Во поле бяроза стояля, выпиля сто грамм и упаля… Здес птичка не поет, дяревя не клюет, строчит лишь по фашистам советский пулямет…

Маркус Ротманс, насупившись, с подозрением и неодобрительно на него поглядывал. Но сказать ему было нечего. Он уже давно привык к заскокам своего офицера, равно как к резкой смене его настроения и беспробудному пьянству. Секретарь лишь безмолвно указывал Стефану пальцем на строчки и графы, в которых Краузе должен был поставить свою подпись.

Стефан решил навестить своего братца в ближайший день, чтобы распрощаться с ним навсегда, и от этой мысли был готов пуститься в русскую народную плясовую. Уж на этот раз он был уверен, что Ганса ничто не спасет и граната противника попадет точно в нужную цель.

Позже к нему в кабинет завалился Отто Штерн, красный, пьяный и злющий. Причиной его негодования было то, что теперь он был вынужден совмещать две должности сразу — и коменданта Биркенау, и Освенцима.

— Сочувствую, — без особого интереса бросил ему Стефан, наливая другу выпить.

— Ты должен был быть на моем месте! — орал на него Отто. — Так нет же, взял и уехал тогда вовремя в свою командировку! И теперь я вынужден нести ответственность за все, что происходило в этом гадючнике!

— Судьба… — равнодушно пожал плечами Краузе. — Что ты переживаешь? Мы все умрем: и ты, и я…

— Ну, знаешь! — вспылил Штерн. — Ты — как хочешь, а я лично подыхать не собираюсь!

— Попутного ветра в горбатую спину, — на ломанном русском сказал ему Стефан.