Голубиная книга 2 (СИ)

– И ты правду речёшь, – кивнул маленький домовой, – ибо не настал наш час в сады райские отправиться, хлебать из молочной реки сливочки, да кисельком заедать. Хотя удовольствия в том не вижу, ибо за вечность кисель поднадоесть может преизрядно. Да и сродич мой, Овинник, что скотником в Ирие служит, при корове Зимун приставленным, сообщил мне по большому родственному секрету, что в раю сейчас не до людей, ибо все боги шибко занятые. Говорил, что гостей понаехало – не счесть, всяких разномастных родичей понабежало. И будто съезжать не собирались, а даже напротив, строиться собрались, стройматерьялов ужас как много привезли. А я вот думаю: а чего б им не строиться, ибо добыча камня хорошо поставлена и обжиг кирпича налажен?

– Послушай, так может там, в Ирие, гулянка радостная для гостей устроена? А Стрибог расшалился от того, что сурицы хмельной перебрал? Так мы сщас живо найдём чем его протрезвить, чего ему в жертву принести, дабы носиться по земле поднебесной и ураганы устраивать зарёкся на долгое время. Еленушка, жена моя милая! – Крикнул Потап, впрочем, точно зная, что Елена сверху на лестнице затаилась, речи боярские подслушивает. Сколько раз её заставали за этим занятием, выговаривали не однажды, а ей всё едино. «Я так уму–разуму учусь», – отвечала она и сёстрам, и мужу.

– Что Потапушка, супруг мой единственный?! – Радостно воскликнула Елена Прекрасная, выскакивая из–за занавески, висевшей на дверях, что вели в горницу царицы Кызымы. Пока родители отсутствовали, в комнате детскую устроили, царевича Владея там растили. Воевода так рассудил: «Раз уж родителей нет рядом, пусть хоть вещи их, какими неоднократно пользовались, на виду у ребятёнка будут – какая–никакая, а всё память об отце с матерью».

– Еленушка, нет ли у тебя соли нюхательной, какой ты в прошлый раз, в аккурат после пира в день появления царевича Владея на свет, протрезвляла меня, да едва не отравила?

– Да куда ж без неё? Без нюхательной соли приличные бабы в высшем обществе осуждению предаются, потому как нарушение приличий светских нигде не приветствуется. А потравить я тебя не желала, ты сам решил, что её скушать надобно и водой запить, а я и слова молвить, дабы остановить тебя от поступка опрометчивого, не успела, ибо испугалась, что ты всю соль, нашатырным ароматом благоухающую, съешь, и не подавишься, а новую не скоро случится получить, потому как а вдруг с доставкой оказии не буде…

– Еленушка, я ж тебе потом того нашатыря ароматичного цельный бочонок доставил!

– Так пока ты, Потапушка, доставил, я ж как простушка чего попало нюхала, дюже неприличная вся такая ходила. – Елена изящно взмахнула ручкой, прижала ладонь внешней стороной к глазам и запрокинула голову. – Я нервенная такая сделалась, пока тот бочонок с солью пришёл, а попробуй не сделайся, ежели селёдку нюхать пришлось, да огурцы солёные с грибами. А в других случаях соль совсем без запаха.

– Не в обиду тебе сказано, но помню, Еленушка, ты селёдку ту с огурцами не только нюхала, ты её ещё и трескала за обе щёки.

– Фи, как не красиво! Порядочные бабы не трескают, а изволят откушивать.

– Елена!!! – Взрычал воевода, теряя терпение. – Дай мне соль ароматную, какую ты в руке держишь, дабы принёс я жертву нашатырную Стрибогу и избавил его от похмелья!

– Ты!... Ты!... Ну ты!... На! – И Елена Прекрасная, сердито топнув ногой, запустила в мужа флакончиком из венецианского стекла.

Потап и сказать ничего не успел, и сделать тоже: разбился флакон, встретившись с деревянным, но таким твёрдым, словно он был каменным, идолом. Упал на голову Рода великого, венчающую четырёхликую фигуру, и брызнул по сторонам сотней мелких осколков. Раствор ароматной соли растёкся на полу едкой лужей. Бояре к окнам кинулись, ставни давай открывать – до того ж запах гадок был! Драло глотки, выедало глаза, а уж о том, чтоб дышать полной грудью, и речи не было: как вдохнули люди нашатырного аромата, так выдохнуть не смогли.

– Зато ветер стих, – просипел Потап, одно за другим распахивая окна.

Бояре, кто пошустрее, по пояс с подоконников свесились, кое–как продышались, да назад, в горницу думскую попадали, уступая место другим.

– Ты голову не грей, да душеньку не грузи, – услышал воевода.

– Ты о чём, Домовик?

– О том, что гуляли всем сонмом, и на скорое протрезвление не обидятся, ибо дело сделал полезное и праведное. А вот ставеньки–то лучше позакрывать, а то как бы ненароком ветром кого в окна не вынесло.

– Так стих ветер–то, Домовик! Видно, унялся Стрибог, успокоился.

– Да не, ты–то сам, аромату этого нюхнув, чего сделал?

– Да что тут сделаешь? Вдохнул, а выдохнуть не могу. Замер, да глаза выпучил. Только спустя времени немного обрёл способность дышать. А глаза до сих пор нашатырь жжёт – вон, слёзы текут.

– Вот и я о том, – как ни в чём не бывало, продолжил Домовик. Он сидел на прежнем месте, и тянул лыко, заканчивая плести второй лапоть. Едкий запах нашатыря на него почему–то не действовал. Потап то и дело сморкался и кашлял, а домовому хоть бы хны.

– Да ты говори яснее, к чему такие намёки туманные выдаёшь? – воевода нахмурился.