Голубиная книга. Русские народные духовные стихи XI-XIX веков

Голубиная книга Русские народные духовные стихи XI-XIX веков

«Словеса золотые»

Такой подзаголовок дал Е. А. Ляцкий составленному им сборнику народных «стихов духовных», который вышел в Петербурге в 1912 г. Это образное название, родившееся в атмосфере «серебряного века» русской культуры, впервые столь просто и ясно указывало на непреходящую художественную ценность того огромного пласта народной словесности, собиранием и изучением которого в XIX — начале XX в. были заняты этнографы и филологи, университетские профессора и студенты, преподаватели гимназий и учителя сельских школ, а также многочисленные любители народной поэзии — истинные почитатели старины русской и патриоты отечества.

Образованному человеку XIX в. духовные стихи не без оснований представлялись важнейшей частью народного песенно-поэтического творчества. Не случайно первый из известных собирателей русского фольклора П. В. Киреевский, названный его другом, поэтом Н. М. Языковым, «своенародности подвижник просвещенный», из всей огромной коллекции, составленной им по записям разных людей (в их числе он называет Пушкина и Гоголя), для первого выпуска своих «Русских народных песен»[1] избрал именно духовные стихи. И хотя до сих пор ученые — филологи, фольклористы, музыковеды — ведут спор о том, представляют ли религиозные песни народа самостоятельный жанр или только особую тематическую группу внутри безбрежного моря русского фольклора — среди былин, баллад, обрядовых и трудовых, исторических и лирических песен,— очевидным остается, что нигде, как в духовных стихах, «невежественный и темный» народ не запечатлел столь ярко свое, идущее из глубин коллективного духа-сознания понимание «веры крещеной», значение которой трудно переоценить для устройства и развития российской жизни на протяжении целого тысячелетия.

Народные песни на религиозные темы и сюжеты не были напрямую связаны с деятельностью официальной церкви или особенно ею поощряемы. То, что «народ ответил песней вносимому в его среду свету Христова учения», причем песней, глубоко укоренившейся за несколько веков в русском быте, Е. Аничков называл «уступкой христианства»: это, по его мнению, «если не компромисс, то приспособление»[2]]. Когда нищие слепцы — калики перехожие,— основные носители и исполнители духовных стихов, располагались, например, у дверей монастырской церкви во время христианских праздников и больших молебнов, потчуя народ православный своим искусством, проходивший мимо священник или монах мог только дивиться какому-нибудь из стихов о жизни и смерти с «ужасными» подробностями про мучения грешников в аду да сетовать в душе на «непросвещенность» простолюдина. Но конфликтов никогда не возникало, и «божьи люди», слепые странники, всегда оставались в почете у народа не только как «нищие Христа ради», но и как носители понятных и захватывающих душу откровений о жизни христианских мучеников и разных явлениях мира Божественного.

Вот какую картину каличьего пения нарисовал А. Радищев в главе «Клин» своего «Путешествия из Петербурга в Москву» (это первое подобного рода описание в русской художественной литературе): «Как было в городе во Риме, там жил да был Евфимиам-князь...— Поющий сию народную песнь, называемую Алексеем божиим человеком, был слепой старик, седящий у ворот почтового двора, окруженной толпою по большей части ребят и юношей. Сребровидная его глава, замкнутые очи, вид спокойствия, в лице его зримого, заставляли взирающих на певца предстоять ему с благоговением. Неискусной хотя его напев, но нежностию изречения сопровождаемый, проницал в сердца его слушателей, лучше природе внемлющих, нежели взращенные во благогдасии души жителей Москвы и Петербурга внемлют кудрявому напеву Габриелли, Маркези или Тоди. Никто из предстоящих не остался без зыбления внутрь глубокого, когда клинский певец, дошед до разлуки своего ироя, едва прерывающимся ежемгновенно гласом изрекал свое повествование. Место, на коем были его очи, исполнилося поступающих из чувствительной от бед души слез, и потоки оных пролилися по ланитам воспевающего.

О природа, колико ты властительна! Взирая на плачущего старца, жены возрыдали; со уст юности отлетела сопутница ее, улыбка; на лице отрочества явилась робость, неложной знак болезненного, но неизвестного чувствования; даже мужественной возраст, к жестокости толико привыкший, вид восприял важности.— О! природа,— возопил я паки...»[3]