Голубкина

И вот зима. При безветрии нешуточный колкий мороз не страшен. Над крышами бараков отвесно поднимаются в белесое студеное небо сизые дымы. Печки топят недостаточно, и тепло в помещениях к утру улетучивается. Питьевая вода в бочке в небольшом коридоре, ведущем в столовую, затягивает тонким ледком, и его приходится разбивать железной кружкой. В лесу, где можно походить лишь надев валенки (так глубок снег), вековая тишь и дремотный покой…

А то вдруг налетит пурга. Закружатся белые вихри, все поглотит снежная мгла. И утром маленький поселок весь утопает в сугробах.

Уже год прожили на Обском переселенческом пункте. Она остро почувствовала боль и нужду крестьян. Все больше крепла уверенность, что так долго продолжаться не может, что поднимутся и уже поднимаются из недр народа силы, которые принесут людям освобождение, избавят от нищеты и бесправия, поведут Россию по новому пути.

Но для работы скульптора условий здесь нет.

И весной затосковала. Саня, прекрасно, как никто другой, знавшая сестру, сказала:

— Пора тебе, Анюта, домой…

— А ты разве не поедешь?

— Я приеду немного позже. Пока некому заменить меня в больнице.

Так и порешили. В конце мая 1897 года Анна, распростившись с сестрой, друзьями, возвратилась в Зарайск.

Еще в дороге думала о работе. Проезжая через Урал, увидела вещи из селенита — минерала голубовато-белой, желтой и розовой окраски. Пришла в голову мысль сделать что-нибудь из этого мягкого, легко поддающегося обработке камня. И приехав в Зарайск, в первом же письме к Сане попросила купить и прислать этот камень в породе, да только без полос, «потому что эти полосы могут прийтись туда, где им не следует быть», и заодно узнать, как он шлифуется…

Пожив дома, в Зарайске, поехала погостить к сестре в Коломну. Люба и ее муж, железнодорожный мастер Щепочкин, с тремя детьми, занимали старый дом, принадлежавший прежде какому-то помещику. Большие комнаты, просторно. Анна чувствовала себя здесь хорошо, независимо, никто ее не беспокоил, да и сама она никого не могла стеснить.

Вскоре через одного земского врача познакомилась с художницей Александрой Николаевной Рамазановой, которая, живя в Коломне, сотрудничала в московском журнале «Детское чтение». Попросила позаниматься с ней французским языком. Та согласилась, начала давать уроки. Анна Семеновна неплохо читала по-французски, пробовала, хотя и не без труда, пересказывать прочитанное. После урока они вели непринужденный разговор наполовину по-русски, наполовину по-французски… Голубкина играла с маленькими детьми Рамазановой, рассматривала ее рисунки. Рисунки эти понравились, и она предложила ей рисовать вместе с натуры.

Они расположились в одной из комнат в доме Щепочкиных. Пришел старик натурщик, стал позировать. Поскрипывает по листу бумаги отточенный уголь, ломается с хрустом от слишком резкого сильного нажима. Люба заглянет в комнату и скажет:

— Анюта! Александра Николаевна! Прошу обедать. А то борщ простынет…

Анюта только рукой махнет:

— Не мешай, Люба, Потом пообедаем…

Вскоре она нарисовала несколько фигурок деревенских ребят — в грубоватой манере, эскизно, смелыми штрихами, не отделывая детали, — и попросила Рамазанову:

— Свезите-ка, Александра Николаевна, мои рисунки, покажите Тихомирову, может, возьмут?

— Пожалуй, не возьмут, — сказала Рамазанова, хорошо знавшая вкусы и требования редакторов журнала «Детское чтение». — Они любят, чтобы все вырисовано было, без мазни.

— А вы все-таки попробуйте.

Результат последовал, которого и следовало ожидать: рисунки Рамазановой были приняты, а Голубкиной — отвергнуты. Но художница стала хвалить работы Анны Семеновны, разъяснять, в чем их достоинства, и рисунки взяли, даже три рубля заплатили. Вернувшись в Коломну, она вручила ей деньги, умолчав, конечно, о том, как было дело.

— Вот и великолепно! — обрадовалась Голубкина. — Три рубля! Истратим их на конфеты детям…

В другой раз, придя к Рамазановой, сказала:

— Давайте теперь по вечерам при лампе рисовать ваших детей.

И художницы, усилив огонь в лампе, стали новым способом, жидким соусом и кистью, рисовать троих малышей. У Голубкиной они получились какими-то хилыми и болезненными. Рисунки не понравились автору, она разорвала их… Но эти занятия, рисование с натуры продолжались: рисовали молоденькую девушку, прислугу, с неправильными чертами лица (и этот портрет очень удался Голубкиной), племянницу прислуги. Увлекшись, Анна Семеновна нарисовала у Щепочкиных одного из своих племянников, молочницу, дворника… Потом ей захотелось сделать портрет Рамазановой.

— Давайте я вас нарисую, — сказала ей. — Посидите?

Решила изобразить Александру Николаевну под гипс, так как у нее, настоящей блондинки, были совершенно белые пышные волосы. Работала углем. В несколько сеансов нарисовала два бюста натуральной величины — получилось эффектно, оригинально.

Говорила, что Рамазановой нужно больше работать, не погрязать в домашних делах и заботах, предлагала поехать вместе учиться в Париж.

— Вы не можете себе представить, какие вы успехи сделаете за полгода, что там пробудете. Вы будете законченная художница…