Гор

— Господин учитель, — квохчет кухарка, пока девочка причесывается деревянным гребешком, деловито поправляет шелковый шнурок. — Вы уж окажите милость простой женщине, — мешочек, вложенный в рукав. — Чтоб в театр пошла в подобающем виде, прошу, прикупите ей одежки какой. Меня-то с кухни не пустят, а служанкам такое поручить не могу. Сами ведь понимаете. Болтать примутся, сороки эти. А вы человек ученый, в разных семьях благородных служивший, много повидавший. Знаете, как там нынче принято. Растет же девка. Годок не пройдет, она уж не влезет в рубаху свою, упрямица.

— Но одежду тебе купить нужно, — настойчивость обсидиана, собственный кошелек в кармане и скромное желание отплатить хоть как-то. — Я не говорю о дорогой. Что-то простое, что прослужит тебе долго. Пусть это будет дар от твоей тётушки и меня, — девочка было открывает рот, намереваясь возразить, но сразу закрывает зардевшись. — Безвозмездный.

Колебания. В животе клубок пряжи размотали. Покачивается на пятках девочка, прижав ладонь к щеке. Всё ещё держится за рукав Тодо.

— Но если меня кто-нибудь увидит из слуг? — лепечет, подняв глаза.

Ответный взгляд Тодо указывает направление. Торговка в соседней лавке: ряды масок на стенах, а кисть в женских руках порхает, оставляя следы на лице вытянувшегося на носочках мальчугана, обводя ему брови красным, продлевая уголки рта, придавая свирепый вид.

— Только за это я заплачу! — сразу же предупреждает девочка. В подтверждении слов извлекает из рукава мешочек с монетами и демонстрирует Тодо, важно позвякивая. Кривой клык, шутлива гроза. — А то вы меня с тетушкой разбалуете, — сбивчивое ворчание. — Разве можно так. Сговорились за моей спиной.

Грудной смешок.

— Хорошо, заплатишь, — Тодо не дожидается чего-то ещё.

Пересекает улицу и поднимается на ступеньку. Сразу же привлекая внимание торговца, что откладывает бумажный веер и расплывается в доброжелательной улыбке, скользяще оценивая и высокую фигуру, одетую пусть и скромно, но в хорошую ткань с удобным кроем, и ребёнка в наряде служки, что тихонько шмыгает, украдкой выглянув из-за мужской спины.

— Да будет ваш вечер добрым. Чего желает господин?

Не удерживается девочка от того, чтобы не показать язык в зеркальце, покидая лавку. Вся ерошится и хохлится словно дикая кошка, но между тем пытается совладать с нечто огромным, что распирает изнутри. Заставляет и идти ровней, и плечи расправить, и подбородок держать выше. Вспоминать, как царственно, будто не касаясь земли, плыла мать.

Только горячая булочка обжигает пальцы, рот полнится слюной, и в животе урчит. Не так едят настоящие изысканные красавицы. С детской поспешной жадностью.

— Хозяин лавки нас запомнит, — фыркает насмешливо. — Видали, как он глаза округлил, когда понял, что я девочка? — передразнивает. — Ой, как же так, как же так. Нижайше просим прощенья, господин. А мы-то дивимся, какой у вас мальчик пригожий, а он и не мальчик вовсе.

Тодо не разделяет веселья. Ощущение грязи на коже. Ощущение грязи на одежде и в волосах. Тошнотворно-липкой, точно макнули в глубокую лужу, а затем вываляли хорошенько. Поджав губы, борется учитель с гневным омерзением и надеется, что девочка не расслышала уже менее безобидные перешептывания торговца с помощницей, не поймала их выразительные взгляды, когда Тодо платил.

То ли нагулял и исправиться решил. «Бессовестный отец, запустить так девочку». То ли любовницу привел. «Бедная служанка, юная совсем, видно посулил чего дурочке». В скорую ложь про племянницу никто не поверил.

— Да не огорчайтесь вы, учитель Тодо! — театр всё ближе, как и разношерстная толпа пред ним. Облизывает пальцы девочка, вновь берется за рукав Тодо. Узор папоротника, бант пояса за спиной. Зачесаны волосы, закреплены деревянной заколкой, оплетены шнурком. Слегка затемненные уголки глаз придают взгляду лисье выражение. — Люди всегда много лишнего думают, особенно если только подобное и видят. Поэтому я никогда никого не слушаю.

— Лунной ночью блуждает из-за любви

Зонт, прикрывавший от снега,

От вороха мыслей — снежной метели, не уберег.

Кончилась романтика…[1]

Гибнет белая цапля. Бьет крыльями под плач флейты и отрывистые удары струн, но обрывает вьюга перья. Пронзителен зов. Обращается алый сиренью, сирень выцветает до бледной зелени. Град трещоток и топот барабана достигают пика. Трагичен хор. Давно позабыл возлюбленный цапли об их весне, об их лете, об их обещании. Обречена умирать дева в одиночестве, пока мороз забирает последний вдох.