Гор

Затаила дыхание и девочка. Так и не выпустила рукав Тодо, а в очах её стоят слезы, и страшно изнывающему сердечку. Страшно за себя и за княжича.

***

— Долго размышлял Иль’Гранд. Долго созерцал в смятении землю с высоты своего полета, но была она для него недосягаемым полотном, прячущимся за пеленой облаков точно робкая невеста.

Решился тогда Иль’Гранд опуститься чуть ниже. Взглянуть на землю пристальнее, разгадать её тайну. И свершил он задуманное, нырнув в пелену облаков, но земля так и осталась безликим полотном.

Задумался Иль’Гранд. Обернулся на братьев, что резвились в вышине, и вновь решился опуститься ниже. Взглянуть на землю пристальнее, разгадать её тайну. И свершил он задуманное, и опустился ниже облаков.

Тогда свершилось чудо — земля обрела черты. Пленили они Иль’Гранда. Не мог он более отвести взгляда, обуяла его жажда разглядеть во всей красе долины и ущелья, горные цепи и леса, реки и озера, пустыни и океаны, но чем ниже опускался Иль’Гранд, тем прекраснее становилась земля.

Звали Иль’Гранда его братья с заоблачных высот. Голоса их разносились громом, сверкали молниями. Молили они остановиться, молили вернуться. Только не слышал их Иль’Гранд. Не слышал ни просьб, ни увещеваний. Забыл он песни, забыл слова. Одержимость пожрала его сердце. Одержимость затмила его разум.

А земля расцветала неустанно и в лучах солнца, и в блеске луны. И мчались оленьи стада, и изгибались спины китов, и птицы кружили стаями, и деревья приветствовали поклоном крон. Рад был Иль’Гранд, счастлив безмерно. Столь ослепила его краса, что не ведал он — извивы тела его сеют смерть.

Чудовищные бури вызывал Иль’Гранд своими кольцами. Горы уже касались его чешуи, верхушки деревьев щекотали белое брюхо, а ураганы не ведали пощады, сметая всё на своем пути. Кричали братья Иль’Гранда. Расстилалась земля, и терзал её Иль’Гранд ненасытной любовью.

Тогда смерть подняла голову, улыбнулась. И улыбка её заставила Иль’Гранда очнуться. Отвел он взгляд от земли, оглянулся и узрел то, что сотворил. Охватила его боль отчаянья, пронзили скорбь и ужас. Попытался взлететь Иль’Гранд. Попытался спасти землю.

Но было уже поздно. Отреклись от него небеса, и не смог Иль’Гранд возвратиться. Последние силы его иссякли.

Рухнул Иль’Гранд и закричал. Отозвались братья его, но не в силах их было помочь, ведь только коснулся Иль’Гранд земли, чешуя его разбилась стеклом. Ведь только коснулся он земли, плоть его прокатилась черной волной. Померкла земная краса, обратившись пеплом. Погиб Иль’Гранд, и дух его навеки утратил свободу. И дух его развеялся точно дым.[2]

— Хорошо. Все слова поняла?

Девочка кивает. Испещрена бумага мелкими буквами.

— Учитель Тодо, а вы всегда хотели стать учителем?

Купается сад в розовом мхе и лазури гортензии. Свежо в учебной комнате и непривычно полно. Кисть оставляет след туши. Завершающий штрих. Девочка наблюдает завороженно. Пустой холст пред ней.

— Нет, — Тодо откладывает кисть. Подвязаны рукава, оголены предплечья. Смуглая кожа покрыта созвездиями родинок. Темные волоски. — Теперь ты.

Пятна туши на подушечках девичьих пальцев.

— Грязно вышло. Попробуй снова.

— А чего вы хотели? — чешет нос девочка, тоненько чихнув. Поворачивается холст. Тодо поднимает взгляд.

— Любопытство сгубило кошку, — застарелый укол стыда, навязанный чужими речами. Обсидиан очей, бездонный и отрешенный, но отчего-то кажущийся невероятно добрым.

А девочка поджимает губы:

— Нечестно. Зря я на служанок ругалась.

— Зачем ты на них ругалась? — изумляется Тодо. На холсте пролегает новый отпечаток, сломавшись грубым мясницким крюком.

— Они говорили, что вы смешной, а я сказала, что они дуры, — жирная точка похожа на расплющенную жабу. Признательность глубоко в сердце. — Вы — хороший человек. И большой. Не по размеру. Просто — большой. Пусть и стараетесь казаться незаметным.

Вздох. Качает головой Тодо, достав новый холст. Капает тушь с ворса кисти.

— Не ругайся со служанками, а то пакостить начнут.

— Не боюсь я их, — возражает девочка. Замечает кляксу на гладкой поверхности стола. — Ох.

— Мне нравились книги, — тряпка впитывает черноту. Кисть вновь в девичьих пальцах, мужские пальцы чуть выше, помогают вести. — И нравилось созерцать. В детстве я часто представлял, что стою на берегу реки. Она течет мимо, а я слежу и никогда не вхожу в её воды, — ровная линия, перо точки, идеальный полумесяц. — Сколько бы не бранился отец, сколько бы не корила матушка, сколько бы не потешались братья, я останусь на берегу, а они будут в реке. И унесутся прочь с её течением, как и все вокруг.

— Они возвращаются!

— Сколько же времени минуло?

— Девять месяцев должно быть.

— Скорее! Готовьте покои!

Людской поток заходится в приветственных речах, пока процессия преодолевает мост, ступает под свод ворот. Золотые рога, серебряные рога. Гнедой конь и пегой.