Гораций

В «Науке поэзии» Гораций подробно излагает собственные взгляды на поэзию, на то, как следует создавать драмы, какими качествами должен обладать настоящий поэт и т. д. Стоит привести довольно оригинальный пересказ содержания «Науки поэзии», осуществленный известным немецким ученым Р. Хайнце: «Произведение должно быть единым и в равной мере совершенным во всех частях (1–37). Достигнуть этого может лишь тот, кто выбрал себе задачу по силам; кто так и сделает, тот сумеет и правильно расположить части, и овладеть речью (38–41). Хорошее расположение частей заключается в том, что в каждом месте сказано все то и только то, что в этом месте необходимо (42–44). Хорошее владение речью заключается в умении выбрать слова (45–72), выбрать подходящий стихотворный размер (73–88) и привести речь в соответствие с содержанием и с личностью говорящего (89–118). — Материал произведения может быть впервые найденным или заимствованным (119–127); последнее легче (128–130), и в то же время ничуть не мешает самостоятельности в разработке, если только писатель, наряду с другими предосторожностями, позаботится и о том, чтобы не браться за обработку слишком громоздкого отрывка сказания, для художественного освоения которого у него не хватает сил (131–139): ведь совсем не так поступал Гомер, когда выбирал себе область, с виду ограниченную, но придавал ей бесконечную прелесть своими искусными находками и трактовками (140–152).

Драма в особенности требует от поэта точного знания признаков, характерных для каждого возраста человеческой жизни (153–178). При драматической обработке фабулы основным требованием является правильное ее расчленение на действие и рассказ (179–188). Наряду с другими требованиями к построению драмы (189–192) особенно важна разработка хоровых частей (193–201), которые сильно страдают из-за вырождения музыки (202–219). Сатировская драма, благодаря своему промежуточному положению между трагедией и комедией, также требует особенной техники, прежде всего в области языка (220–250). Стих драматических диалогов, ямбический триметр, к сожалению, трактуется римскими трагиками неправильно, в угоду не смыслящей в искусстве римской публике; поэтому следует ближе держаться образцов греческой драмы (251–270). Беда здесь в том, что наши поэты, хотя и заимствовали у греков все их изобретения в области драмы, и даже приступили к обработке своего национального материала, не проявляют при этом труде должной тщательности (271–294).

Вера в мощь гения увлекает многих к заботе о показной гениальности; мы же намерены, сохраняя трезвость суждений, дать наставления относительно истинных предпосылок и задач поэтического творчества (295–308). — Первой из этих предпосылок является правильность суждений (309). Философское изучение теории обязанностей и нравственного идеала дает возможность создавать богатые содержанием стихотворения, которые, несмотря на художественные промахи, производят большее впечатление, чем их противоположность — благозвучные, но бессодержательные побрякушки (310–322). Соединение же этих двух качеств удавалось лишь грекам, а не римлянам, которые с детских лет думают только о наживе (323–332). Все же следует стремиться к объединению обеих задач поэзии, которые иные поэты ставят перед собою лишь по отдельности, — поучения и развлечения (333–346). Конечно, полное совершенство недостижимо, но есть немалая разница между простительными погрешностями и такими недостатками, которые навсегда губят доброе имя поэта (347–360): слабо выполненное произведение искусства может ослепить с первого взгляда, но оно не выдержит тщательного изучения проницательной критики, частого повторного разглядывания (361–365). Заметь, Пизон, что поэту, в отличие от оратора, нельзя быть посредственным, так как никаких практических потребностей общества он не удовлетворяет (366–378); в остальных занятиях, которые открыты всем взглядам, об этом помнит каждый, но на сочинительство, тем не менее, посягает любой обыватель (379–384). У тебя достаточно ума и вкуса, чтобы не брать примера с этих кропателей; но все же я советую тебе при твоих будущих опытах обращаться к критике знающих друзей и подолгу раздумывать над изданием написанного (385–390): поэзия достаточно доказала свое право на славу, так что незачем стыдиться посвященного ей труда и времени (391–407). Серьезное учение должно дополнить собою природное дарование, хотя и не может его заменить; самодовольное же невежество не приводит к добру (408–418). Следует остерегаться подкупного суждения льстецов (419–437); истинный же друг познается по открытой и проницательной критике, в которой он, заботясь о благе сочинителя, добросовестен и чужд стеснений (438–452). Ведь обезумевший виршеплет — какая это злая карикатура на истинного, вдохновленного богом поэта! (453–476)»[969]. Забавное описание безумного поэта, завершающее послание, является подлинной жемчужиной этого произведения: