Гордость и Предубеждение

– Относительно этой дамы были очень серьезные сомнения, – таковы были слова полковника Фицуильяма, и эти серьезные сомнения, по-видимому, сводились к тому, что один ее дядя был провинциальным стряпчим, а другой занимался торговлей в Лондоне.

– Против самой Джейн, – воскликнула она, – не могло быть никаких возражений, ведь она – само очарование и доброта! Она разумна, ее образование превосходно, а ее манеры безукоризненны. Невозможно также было возражать и против моего отца, который, хотя и не без чудачеств, обладает достоинствами, которые и самому мистеру Дарси не были бы лишними, и порядочностью, которой он, вероятно, никогда не обретет.

Когда она подумала о своей матери, ее решительность несколько поутихла, но она не допускала, что какие-то там возражения имели существенное значение для мистера Дарси, чья гордыня, как она верила, была бы в большей степени уязвлена именно не слишком благородным происхождением новых родственников его друга, чем недостатком у них здравого ума; и она окончательно решила, что им руководила не только наихудшая из возможных разновидностей гордости, но и желание сохранить мистера Бингли для своей сестры.

Волнение и слезы, сопровождавшие эти мысли, вызвали головную боль; и к вечеру ситуация стала настолько хуже, что, вдобавок к ее нежеланию видеться с мистером Дарси, она вообще не захотела ехать со всей компанией в Розингс, куда они были приглашены на чай. Миссис Коллинз, видя, что она действительно нездорова, не стала уговаривать ее и, насколько это было возможно, не позволяла мужу докучать ей; но мистер Коллинз не мог скрыть своих опасений по поводу того, что леди Кэтрин будет весьма недовольна ее отсутствием.

Глава 11

Когда все ушли, Элизабет, словно стремясь как можно сильнее настроить себя против мистера Дарси, стала перечитывать письма, полученные от Джейн за время пребывания в Кенте. В них не было никаких явных жалоб, не было обращения к прошлым событиям или каких-либо намеков на нынешние переживания. Но ни в единой строчке всех этих писем не было той жизнерадостности, которая отличала ее стиль благодаря безмятежности души, неприхотливой по отношению к самой себе и доброжелательно расположенной ко всем, и которая почти никогда не оставляла ее раньше. Элизабет отметила каждое предложение, выдающее тревогу, с особым вниманием, которого она не удостоила его при первом прочтении. Чувство гордости, испытанное мистером Дарси за свои действия, причинившие столько страданий, обострило ее восприятие боли, испытываемой сестрой. Некоторым утешением для нее могло служить напоминание, что его визит в Розингс должен был закончиться на следующий день, и, что еще более важно, менее чем через две недели она сама снова будет с Джейн и сможет поддержать ее и, возможно, способствовать восстановлению ее душевного покоя.

Она думала об отъезде Дарси из Кента, а на ум некстати приходило, что с ним должен уехать и его кузен. Однако полковник Фицуильям ясно дал понять, что у него нет никаких намерений относительно нее, и, каким бы приятным в общении он ни был, она не собиралась огорчаться из-за его отъезда.

Из задумчивости по этому поводу ее внезапно вырвал звук дверного колокольчика, и она даже почувствовала некоторое волнение, предположив, что это может быть сам полковник Фицуильям, который однажды уже заглядывал поздно вечером, и теперь может появиться, чтобы узнать о ее самочувствии. Но почти сразу надежда испарилась, а настроение резко упало, потому что, к своему крайнему изумлению, она увидела вошедшего в комнату мистера Дарси. Он с порога начал расспрашивать о ее здоровье, объяснив свой визит желанием убедиться, что ей стало лучше. Она отвечала ему вежливо, но довольно холодно. Он посидел несколько мгновений, а затем, резко вскочив, прошелся по комнате. Элизабет удивилась, но не вымолвила ни слова. После нескольких минут молчания он, как будто преодолев волнение и нерешительность, приблизился к ней и выпалил:

– Все мои усилия оказались напрасными. Я ничего не могу поделать с собой. С чувствами не справишься. Вы должны позволить мне сказать, как я бесконечно восхищаюсь вами и горячо люблю вас.

Удивлению Элизабет не было предела. Она ошарашено смотрела на него, залилась краской, не могла взять в толк, о чем он говорит, и совершенно лишилась дара речи. Все это он посчитал признаками одобрения и немедленно обрушил на нее признания, описывая, какие чувства он испытывал к ней все это время. Говорил он складно, но не стал скрывать, что были и другие чувства, помимо сердечных, которые нужно было объяснить, и об испытываемой нежности к ней он говорил не более красноречиво, чем о своей уязвленной гордости. О чувстве унижения его достоинства из-за их неравного положения – огромном ущербе его собственной репутации и чести его рода, о связанном с этим сопротивлении со стороны семьи, которая никогда не примет подобных увлечений; все это красочно описывало ужасные раны, наносимые его сердцу и душе, но вряд ли способствовало успеху его объяснений.