Гори огнем

Гуляева запихнули на заднее сиденье авто, где уже сидел хмурый седоволосый мужчина в бежевом пальто и в шляпе. Один из полицейских остался снаружи, и они долго спорили о чем-то с рябым гестаповцем.

Полицейский возмущался и показывал документы, рябой качал головой. Вздохнув, тот вернулся к машине и уселся на переднее кресло.

— Трогай, — сказал он водителю. — Гестапо хочет, чтобы им отдали.

Гуляев испуганно взглянул на седоволосого в пальто. Тот ничего не говорил.

— Я не понимаю, что произошло, — сказал Гуляев. Седоволосый промолчал.

Машина тронулась по ночной Принц-Альбрехтштрассе. Гуляев знал, что ехать недолго, отдел всего в квартале.

Страшно колотилось сердце, немели руки, опухал разбитый нос.

— Я действительно не понимаю, — лепетал Гуляев. — Я просто потерял сознание.

Полицейский, сидевший спереди, раздраженно ответил:

— Похрюкай!

До отдела ехали молча.

Гуляева заперли в одиночной камере, четыре на четыре метра, с железной скамейкой и без туалета. С потолка свисала слабо мерцающая лампочка с ржавым плафоном.

Наручники сняли, на запястьях остались красные полосы.

Когда закрылась дверь, Гуляев рухнул на скамейку и схватился руками за голову.

Опьянения как и не было вовсе.

«Что все это было, черт возьми, и чем все это закончится?» — подумал он и утер наконец кровь из носа, заливавшую губы.

В коридоре топали сапоги, лязгали тяжелые двери, кто-то пьяный пел по-итальянски.

Гуляев вспомнил: а ведь это оказался первый за месяц вечер, когда он лежал на мягкой пуховой кровати. До этого только однажды удалось, в гостях у милой барышни в Берлине. Барышня, правда, не осталась с ним, а ушла пить с офицерами. Зато хоть выспался на мягком.

Он вспоминал плен. Соломенные подстилки лагеря в Боровичах, который поначалу казался раем по сравнению с Волховским котлом, но на третий месяц отношение стало хуже, а еды меньше. Потом отправили под Витебск, еще два месяца, там уже были деревянные нары, но обращение — настоящий кромешный ад.

А потом…

Сказать себе «да», шагнуть вперед после речи агитатора РОА — что может быть проще?

«Я», — именно так он это сказал, на самом деле агитатор спросил: «Кто еще?», и Гуляев ответил: «Я», а прозвучало как немецкое «да».

И в начале февраля — долгий поезд в Берлин. Спать приходилось на полу, дрожа под стук колес, прижавшись друг к другу под шинелями.

Условия в Дабендорфской школе пропагандистов РОА тоже не баловали. Необустроенный лагерь на триста человек с колючей проволокой, семь бараков, двухъярусные кровати. Зато тепло. Зато почти свобода, неограниченный отпуск для офицеров. И нормальная еда. И немецкая форма.

А самое главное — никто больше не бил и не издевался. Да, это был сущий рай.

По прибытии в Дабендорф его, как бывшего учителя, идеально владевшего немецким, тут же назначили вести политические занятия. Изучал воззвания Власова, общался с немецкими офицерами, помогал редактировать статьи в «Зарю», вместе писали тексты. Очень здорово помогал идейно подкованный Фролов.

Что теперь будет с этой «почти свободой»…

Опять в лагеря? Или тюрьма? Или смерть? Может, фронт?

Лучше, конечно, фронт.

Опять вспомнил сон в борделе и черное, распухшее лицо вонючего Клауса.

И другого мертвого немца — Акселя Вебера, лежавшего с простреленной головой на окровавленной кровати.

Кто, как, почему…

Может, и правда он, Гуляев, сделал это в пьяном угаре? Вебер вел себя мерзко. Оскорблял, называл свиньями. Заслужил.

Цвайгерт…

Куда он пропал? Кто он такой? Что он такое?

Спустя два часа снова затопали сапоги, и с лязгом открылась железная дверь.

Охранник скомандовал на выход, заставил повернуться, заковал в наручники, повел по ярко освещенному коридору.

«Шлепнут прямо здесь?» — мелькнуло в голове у Гуляева.

Но за поворотом его затолкнули в комнату допросов. Выглядела она светлой, чистой, просторной. За резным дубовым столом с кипой документов сидел тот самый хмурый и седоволосый, что встретил Гуляева в машине. Его пальто и шляпа висели на крючке, а сам остался в клетчатом костюме с острыми лацканами и черным галстуком.

С портрета на стене ледяным взором глядел фюрер.

Седоволосый жестом попросил снять наручники, пригласил Гуляева сесть. Несколько секунд молча оглядывал его, а затем, дождавшись, пока уйдет охранник, сухо заговорил:

— Отдел по борьбе с противником и саботажем, инспектор криминальной полиции Вальтер Келлерман. Рад знакомству.

— Поручик Гуляев, отдел восточной пропаганды особого назначения, ранее старший лейтенант Красной…

— У вас идеальный немецкий, — перебил его Келлерман. — Работали учителем немецкого в Линдеманштадте, верно?

— Где?

— Так теперь называется город Красногвардейск.

Он кивнул, сглотнув слюну.

Келлерман достал из кармана портсигар, раскрыл перед Гуляевым:

— Курите?

— Только когда очень нервничаю. — Он облизнул губы и вопросительно взглянул на портсигар.

— Тогда угощайтесь.

Пока Гуляев закуривал, Келлерман вытащил из кипы листок с отпечатками пальцев, помахал им перед собой, шлепнул на стол.

— Расслабьтесь, — сказал он. — Пистолет не ваш, отпечатки на нем тоже чужие.