Гори огнем

…А однажды к нам в барак пришел власовец. Чистенький такой, сытый, в форме немецкой. Стал агитировать вступить в РОА. Сигаретами всех угощал. Говорил, мол, у немцев и жрать будете от пуза, и кататься как сыр в масле. Мы уже хорошо знали цену немецким обещаниям и были, обозлены каждодневными побоями и унижениями… Только шестеро из всего барака согласились, а было нас двести человек. Больше мы их не видели.

Бить и унижать после этого нас стали пуще прежнего, совсем как при Мишке Жирном. И только сильнее мы стали ненавидеть немца, еще больше злобы к врагу горело в наших сердцах.

Но у нашей группы давно готов был план побега, а терпеть дальше уже не было мочи.

Нас было трое. Набрали всякой ветоши для утепления, обмотались чем могли, паек на драные сапоги выменяли, раздобыли добрый нож… Подготовились, в общем. Глубокой ночью в конце февраля перерезали проволоку, шхерясь от немцев по темным углам, перемахнули через забор, да и дали деру что было силы.

Нас, конечно, искать стали. Несколько дней прятались под снегом, до сих пор слышу лай этих собак во сне…

Степка наш ноги тогда отморозил — пришлось на себе тащить. Тащили два дня, на третий он и помер. Осталось нас двое.

Вышли через неделю к деревне, ночью постучались в ближайшую хату, на свой страх и риск, спросили, есть ли где партизаны. Бабка попалась добрая, наша, мужа у нее в сорок первом убили. Все рассказала, накормила, согрела, шмотками поделилась. Три дня прожили у нее в подвале. И отправились, в новый путь — уже к партизанам.

Еще неделю по кромке леса ходили, мерзли как собаки, ночевали под еловыми ветками. Просыпаюсь как-то, бужу Лешку, а он так и не проснулся. Прикопал его там, бедолагу, прямо под снегом, а что делать, землю мерзлую рыть-то нечем. Так я и остался один…

К партизанам вышел в начале марта.

Глава девятая

«А может в жизни случиться чудо? Изменить свое прошлое, переиграть судьбоносный выбор одним щелчком пальцев, получить шанс прожить лучшую свою жизнь — это разве не чудо? Лучшую жизнь или просто другую? — так думал Гуляев, ворочаясь под утро на своей койке и вконец оставив попытки уснуть. — Неужели действительно этот черт Цвайгерт, этот мертвец, этот человек-наваждение уже второй раз позволил ему вернуться в прошлое и изменить его?»

Ведь это ощущалось таким подлинным на всех уровнях восприятия, таким настоящим. Всякий раз в момент выбора Ивана охватывало такое странное чувство, будто он вдруг вспоминает, что все уже происходило и это можно изменить…

Почему? Зачем?

Или это просто бред и он сходит с ума?

Но разве может бред выглядеть таким настоящим?

И почему так и не удалось изменить выбор?

Ведь можно было не идти тогда в плен к немцам, и можно было не говорить «да» власовскому агитатору в лагере, и не жить как предатель. «Ведь да, — думал он, — можно сколько угодно убеждать себя в необходимости борьбы с большевизмом, говорить себе, будто это война против Сталина, а не против русских, что Германия поможет построить новую Россию… Но ведь это вранье. К чему идеологический самообман? Нет, в эту ложь многие верят искренне. Денис Фролов — совершенно точно. Денис человек идейный, стихи пишет, с коммунизмом сражается. Благовещенский, кажется, тоже. Бурматов?.. Непонятно. А сам Власов? Точно нет. Да, даже сам Власов не верит. Открыто говорит, что немцы обманули его. К чему тогда это все?»

Гуляев сжал кулаки под покрывалом и сквозь зубы вздохнул. Небо в квадрате окна из черного становилось синим.

А если бы он изменил выбор? Что, стало бы все лучше?

Погиб бы в пропащем новгородском болоте, как бедолага вонючий Клаус, и раздутое черное лицо старшего лейтенанта Ивана Гуляева точно так же облепили бы мухи.

Или загнулся бы в лагере от побоев и голода.

Но ведь были и другие варианты. Были?..

— Были, — прошептал Иван тихо-тихо, едва слышно самому себе. — Были, черт.

Прорваться к своим. Бежать. Опять воевать. Может, и погибнуть бы, но не жрать самого себя в этой бессмыслице, не думать об этом, не представлять даже саму ситуацию — а что будет, когда…

Нет, не «когда». «Если». Все-таки «если».

Да что толку думать, нет у истории никакого «было бы». Как говорят, «если б у бабушки кой-чего было…».

Гуляев перевернулся на живот и уткнулся лицом в подушку.

Он ненавидел себя.

«Попадись мне еще чертов майор, попадись, — думал он. — Всю душу из тебя вытрясу. Всю. Только дай снова шанс».

Иван вспоминал, как выступали на Волховский фронт и остановились возле старой церкви, переделанной под склад, одна стена ее была расписана, на ней были изображены адские муки, точно как в тех видениях.

И заметил он тогда на одной из фресок любопытный мотив. По лестнице в небо взбирались праведники, и их там встречали ангелы с облупившимися крыльями, а чуть ниже и поодаль черные грешники падали в глубокий колодец, где ожидали их черти с трезубцами и мечами.

Тогда он подумал: «А ведь все верно. В рай ведет лестница, в ад — колодец. Чтобы попасть в рай, надо долго взбираться, а для ада не нужно делать ничего. Просто падаешь. Падаешь, падаешь, падаешь».