Горячее лето

— Сегодня, товарищи, перед самым собранием получено разрешение на строительство в поселке школы, детских яслей и дополнительно — двадцати жилых домов… Так что же вы молчите, домостроители? Мы ждем вашего слова. Почему вы пробуете передовые методы с оглядкой, с осторожностью? Почему только разведка? Пора покончить с предрассудком, что мелкое строительство в отношении механизации является несчастливым исключением.

…Солнце перестало припекать. Близится вечерняя прохлада. Уже два часа идет собрание. Эти два часа для Карпова стоили многих дней. Не одну горячую мысль он здесь услышал и принял сердцем. Многое для него здесь прояснилось, приняло четкие, резкие контуры.

Когда Мироненко кончил, Владимир торопливо написал несколько слов на клочке бумаги, посмотрел на Хазарова, взгляды их встретились. Оба они одновременно послали свои записки в президиум.

Вот они в руках у Мироненко. Будто в раздумье, он рассматривает их, потом одну откладывает.

— Слово товарищу Карпову.

Владимир торопливо пробирался между рядами, переступая через ноги сидящих, мимо Тони с Маней. Девушки посмотрели на него с тревогой.

Он не заготавливал фразы, которые должен будет сказать. Надо просто высказать все, что́ он думает, что пережил, во что́ верит.

— Я хочу поблагодарить собрание за суровую и справедливую критику нашей работы. Совершенно верно: поселок мы строим плохо.

Владимир видел все большое собрание, встречал сотни взглядов. Он заметил, что Хазаров вскочил и слушает стоя. Вид у него такой, словно он тотчас готов кинуться в драку.

«Нужно ли щадить его? Нельзя, нет такого права!»

Впервые с неумолимой отчетливостью нарисовал Карпов себе и собранию Хазарова как отсталого хозяйственника, обеими ногами увязшего в традициях.

— Наш начальник осторожен. Но если осторожность граничит с трусостью, я молчать не могу. Я обвиняю Хазарова в стремлении сорвать скоростное строительство.

Должно быть, Платон Петрович хотел протестовать, но, громко выкрикнув «Я!..», он словно захлебнулся и смолк. На него обернулись. Владимир продолжал:

— Не только в Хазарове дело. По укоренившейся нездоровой привычке строительные работы делятся на выгодные и невыгодные, на любимые и нелюбимые. У стройуправления нашего тоже есть пасынки. И прежде всего — поселок. Мы не однажды обращались к главному инженеру управления, но товарищ Ивянский нам больше сочувствовал, чем помогал. Изготовление деревянных щитов, которые нам необходимы, как воздух, оказалось в деревообделочном цехе бесконтрольным…

Взгляда Тони он поймать не мог. Она в продолжение всей речи держала голову опущенной. И сейчас она не подняла глаз.

— …И это дело было провалено!

Он обязан был это сказать. Он не мог иначе. Он обязан был сказать и кем провалено — Антониной Федоровной Мироненко, но произнести это вслух язык не повернулся.

— А что сделал инженер Карпов, чтобы выправить положение?

Голос Мани Веткиной прозвучал, как ему показалось, необычно звонко. Владимир взглянул на нее мельком, но успел прочесть во взгляде девушки и возмущение, и удивление: почему ты говоришь только о других? А сам?

— Вот об этом и собираюсь сказать. Я, товарищи, растерялся. И мне, действительно, стыдно теперь смотреть в глаза и всем вам и Петру Проскурину, который обвинил меня в легкомыслии. Первая неожиданность выбила меня из колеи… — Владимир умолк, напряженно подыскивая слова. Наконец, нашел: — Я экзамена не выдержал, признаю…

— А вывод какой делаете? — спросил Мироненко, чтобы сократить «покаянную» часть речи Карпова.

— Вывод, я считаю, только один и есть: если уж вынудил себя держать переэкзаменовку — значит, не имею права снова провалиться. Расчеты показывают, что с помощью потока можно сдать дома на месяц раньше срока.

В глазах людей, в шепоте, пробежавшем по рядам, Карпов уловил одобрение. Только Ивянский сидел по-прежнему чинно, благообразный, бесстрастный, скульптурно красивый.

Небо над цехом полыхало закатным заревом. Собрание гудело громче, чем прежде.

— Слово предоставляется товарищу Хазарову.

— Отказываюсь от слова! Карпов все сказал… Сильно сказал, я так не умею.

Потом он повернулся и пошел вдоль корпуса к проходной завода. Его сопровождал Семкин. Собрание продолжалось.

XXVI

Маня Веткина искала встреч с Федором Костюком, хотя прямо и не признавалась себе в этом. Когда она приходила в клуб строителей и там Федора не оказывалось, ею овладевала безотчетная грусть, на скрипке играть не хотелось. Она больше не хвалила его пение, а недостатки подмечала. Он усмехался без обиды: «Значит, никогда из меня великий артист не выйдет». Привлекал он ее сильно, но и отпугивал замкнутостью характера. О себе, о семье, о войне больше никогда не рассказывал. Не сделал ни одной попытки проводить ее из клуба. Об Ольге Черемных — ни полслова.

На «ты» они перешли, когда Маня поделилась известием из Ленинграда: мама отъезд откладывала и даже обиняком приглашала дочь возвращаться домой.

— Уедешь? — спросил Федор.

— Я обязана три года отработать.

— Через три уедешь?

— А почему ты спрашиваешь?

Он посмотрел на нее пристально, как бы разгадывая мысли.