Горящий рукав (Проза жизни)

Многие помнят высокий резной зал Центрального дома литераторов, его сладкий пряно-шашлычный угар, победный рев мощного литературного монстра, терзающего сочную добычу. В упоении прикрываю глаза, вспоминая кровоточащую грудинку, шлепающие о тарелку сочные манты, запотевшую водку. Не то чтобы Москва так уж легко и охотно делилась добычей, но она понимала тебя, поскольку вся состояла из людей, приехавших в столицу за этим — на время или навсегда. Все эти пленумы, декады, конференции и съезды заканчивались здесь, под этими резными сводами. И сколько наших были там счастливы: я сделал, я написал, я избран (на олимп или в правление), и я сейчас сладостно отпраздную это с друзьями и коллегами, назло завистникам и противникам, галдящим вон там, в углу зала, — мы победим их и перегалдим. Массивные, уверенные баи с властными взглядами, растерзанные, драчливые юные гении из Коломн и Калуг, всегда элегантные и уверенные москвичи, первые защеголявшие тут твидовыми пиджаками и фирменными трубками, — все были там.

Кто не помнит долговязого Евтушенко, опьяненного славой, окруженного свитой, четко и зорко поглядывающего вокруг. Всегда он был в центре какого-то бурного скандала. Поклонников и читателей он не отпускал от себя, постоянно их взвинчивал все новыми выходками, а порой и поступками, за которые его можно было искренне уважать: смелее его никого не было. Все любили его, зная, что все завихрения его абсолютно искренни, даже если противоречат друг другу. Одевался он тоже весьма продуманно — то являлся в ЦДЛ в какой-нибудь красной свитке без рукавов, то в переливающемся пиджаке из кожи гремучей змеи. Безусловно, он был тогда самой важной, ключевой фигурой — все новое начиналось с него.

А кто не помнит прекрасную, порой слегка экзальтированную Ахмадулину — помню, как она, подойдя к одному из столиков, молча встала перед ним на колени, несмотря на возгласы: «Белла! Ну что ты? Зачем? Встань сейчас же!» Кто был за тем счастливым столиком? Вознесенский? Казаков? Окуджава? Были там люди, перед которыми можно было и на колени. Большинство из пирующих сгинуло в этом дымном водовороте, хотя сколько страстей, удач и провалов было у каждого! Их ли жалеть? Они оказались в удачное время в удачном месте!

Москву я штурмовал несколько раз. Первый раз как-то легко и без усилий сразу оказался в компании талантливых и неистощимых на веселье Вити Славкина, Марика Розовского. Мне так было с ними хорошо, что даже лень было таскаться по редакциям — все и так знают, что ты гений, стоит ли надрываться? Но потом я вдруг спохватился: а что, собственно, так бурно и радостно мы празднуем? Нашу молодость, яркость? Маловато будет.

Опасения мои подтвердил кудрявый Славкин: «Можно тут всю жизнь праздновать непонятно что. Большинство так и делает».

Но за мной был холодный, сумрачный Петербург. Его хмурый взгляд отрезвлял. Он и тех, кто сделал немало, норовит свести к нулю — партийные бонзы искусством не интересуются, им достаточно одного писателя, одного режиссера — остальных лучше не считать. Тут не запразднуешь! Надо с чем-то серьезным приезжать.

Поначалу я с моими веселыми друзьями оказался в «Юности». Там они были любимцы, привычные авторы. «Юность» уютно располагалась на первом этаже в заросшем сиренью дворике возле Центрального дома литераторов. Не только двери, но даже и большие окна были всегда распахнуты, что создавало чувство легкости, всеобщего равенства и братства. Туда всегда можно было легко войти, непринужденно перекинуться словом с элегантным Аксеновым, насмешливым, но дружелюбным Аркановым. «Да тут маленькая повестушка у меня идет!» — небрежно говорил кто-нибудь из них, и возникало ощущение, что и с тобой сейчас все то же самое произойдет: вы равны, никакого чванства, которое так мучило меня в советское время... Наши пришли! Туда было легко войти и так же легко выйти — все улыбались, хлопали по плечу, и только лишь во дворе ты, продолжая улыбаться, спохватывался: а зачем, собственно, приходил? Что было? Легкость, с которой новые гении реализовались тут, требовала для воплощения и реализации виртуозного мастерства, которым владели немногие. Победил, конечно, Аксенов. Его «Коллеги» и «Звездный билет», напечатанные в «Юности», подняли всех нас: вот какие мы свободные, дерзкие! Но особенно его прелесть и грация проявились в рассказах «Победа», «На полпути к Луне», «Рандеву» — в них точность, острота и, главное, то удалое время полной перемены нашей жизни, которое лучше всех изобразил он, наша революция, которая вершилась к тому же в кабаках с очаровательными подругами, или в уютных таллинских кафе, или на жарком Черноморском побережье. Что может лучше-то быть?