Горящий рукав (Проза жизни)

Как от всех талантливых людей, от него шло какое-то сияние. Я так его любил, так волновался при встречах, что, боясь опозориться, кидался в сторону, увидев его. Помню, как мы оказались с ним в одно время в коктебельском Доме творчества — и никакие любовные волнения в пионерском лагере не могут сравниться с тем, что я пережил тогда. Это было прекрасно — и мучительно. Я ходил там все время ободранный, потому что, если вдруг видел его в конце аллеи, тут же, не раздумывая, кидался вбок, в колючие и ядовитые южные заросли, и продирался сквозь них в том направлении, куда хотел попасть. Встретить его лицом к лицу, услышать его слегка скрипучую, неповторимую речь, пожать его маленькую ладонь и ослепнуть от его улыбки было слишком большим, непереносимым счастьем. Он сделал все, о чем я только мечтал: написал гениальную прозу, которую знают все и восхищаются ею, и он, кроме того, еще и красив, элегантен, дружелюбен, прост! Попадать в его поле было слишком большим потрясением для меня.

Поэтому даже на пляж я приходил, когда все уже оттуда уходили — часа в четыре, в невыносимую жару. Теплое светло-зеленое море было пустым и потому казалось каким-то инопланетным. И однажды именно в этот час туда пришел Василий Аксенов — он тоже явно выбрал это время не зря, из каких-то своих соображений — видимо, постоянно сиять и лучиться он устал и хотел покоя. Но, несмотря на несбывшееся одиночество, он был приятен, любезен и пригласил меня прийти к нему через час послушать новую повесть. В его огромный номер с террасой пришли несколько незнакомых мне москвичей — судя по их повадкам, людей значительных, знаменитых. Аксенов читал «Затоваренную бочкотару» — она явилась тут в первый раз, и помню, как меня от роскоши, изобилия, неистощимости его таланта, нырнувшего в веселую стихию дурацкого путешествия на грузовике, кидало то в жар, то в холод. Потрясающе! Великолепно! Такой игры даже близко ни у кого нет! Но — зачем? — я вдруг содрогнулся от столь кощунственой мысли. Тебе мало всей этой роскоши? Ты еще спрашиваешь — зачем?

К моему удивлению и негодованию, знатные москвичи тоже оказались не удовлетворены услышанным, и когда, проговорив нужные комплименты и выпив коньяку, мы вышли, самый маститый проговорил пренебрежительно:

— Да, заигрался Вася!

Да кто он такой? — вознегодовал я. Куда ему хотя бы строчку такую написать, как у Васи! Но тут же я чувствовал, что этот человек, сам, может, ничего и не сделавший, прав. «Заигрался гений!» Слишком поверил в легкость очередной победы, «не догрузил», как-то вдруг упустил тяжелый камень, который каждому нужно катить.

Как же это совместить — успех, попутную волну — и тяжесть слова, мучения, которые нужно пройти? Неужели наш всеобщий кумир уже «пролетел» эту точку? Я вспомнил вдруг слова, которые часто говорила моя бабушка и которые я раньше как-то не брал в душу, но вот теперь вспомнил. «Будешь горьким — расплюют, будешь сладким — расклюют!» Что хуже?

«Звезды Москвы» всегда были ярче питерских — другое дело, что на это сиянье у них уходило всегда слишком много времени и сил, которые питерцы тратили на жизнь и работу.

Обязательная победа — главная беда москвичей. Ради победы, которая потом выходит боком, бедой, они согласны на все. Наш холодный-голодный Питер дает гораздо лучшую закалку. Блистательный Аксенов поехал в Америку, зная, как победить ее — и победил заодно и себя.

Наш Довлатов поехал туда с тяжестью и грустью — и это оказалось гораздо более ценным. По части «отделки» они оба мастера — но только вот что отделывать? Вопрос этот оказался весьма существенным. И развел двух равных гениев — московского и питерского — совсем на разные этажи.

Через «Юность» я прошел легко, чему-то научившись, но так и не напечатавшись там. И говорю теперь, что это хорошо. А что еще я могу сказать по этому поводу? Слишком ранний успех так же смертелен, как слишком поздний. Если тебя берут сразу — значит, ты похож на всех предыдущих, привычен, удобоварим. «Все новое, как сказал философ, входит с кощунством на устах». А продолжать чужие и уже разрешенные песни — пустяк.

Потом я ринулся в «Новый мир». Большие, серьезные люди ходили там по обшарпанным коридорам. Там теснились гиганты. И если я и стал кем-то в «Новом мире», то лишь потому, что гиганты ушли.

Москва — не Питер, она совсем другая. А где лучше, где хуже...

— Я всем женам квартиры оставляю! — хвастался мой друг-москвич. Лихо! Но у нас столько квартир, а значит и жен, не раздобыть, поэтому сюжет наш не рвется.

Растить морковь? Только в Питере. Продавать? Только в Москве. И — мигом оттуда. Незакаленному там совсем непривычно — помню, как я, побыв москвичом всего три дня, закружился так, что потерял не только иностранный, который был срочно необходим, но и российский паспорт.

— Так надо ж несколько паспортов иметь! — добродушно сказал, улетая за рубеж вместо меня, москвич-приятель.