Горящий рукав (Проза жизни)

А в конце зала было несколько лиц, которые вообще у меня вызвали недоумение: какие-то молодые красавицы и красавцы, явно случайно зашедшие сюда — неужто им, с их-то красотой, некуда больше в этом городе податься? Впрочем, к такому я привык: в сотнях разных аудиторий, библиотеках, цехах, уголках отдыха начинал с того же. И обычно удавалось народ расшевелить. Единственная разница — вместо желтых кирасир были красные пенсионеры, но уверен я, ни те, ни другие не хуже. Справился! Даже не было ни одного вопроса газетного уровня — сумел слушателей за собой увлечь рассказом о том, как странно я однажды ехал из Москвы в Петербург. Размякли! И даже красавцы, он и она, подошли, растроганные. И сказали вот что:

— Вы знаете, когда мы уезжали сюда из Харькова, всю библиотеку взять не могли — но ваши книги взяли!

Вышел я счастливый, распаренный... словно не в Нью-Йорке выступал, а в Тихвине — потом только увидал небоскреб, вспомнил, где я. А какая разница?

...И вот я прохожу по Кузнечному и слышу у книжных лотков:

— Гляди — у Сереги новая книжка вышла!

Фамилия не уточняется — все понимают и так.

МОСКВА И МОСКВИЧИ

Как опасна и бесприютна жизнь! Чувство это, присущее юности, возникает во мне всегда, когда я подхожу к Московскому вокзалу, чтобы уехать и опять попытаться что-то в жизни изменить. Наверно, это еще и с тем связано, что здесь зародилась моя душа и, только-только сцепившись в воздухе, была еще хрупкой, готовой исчезнуть, и ощущение зыбкости, страха исчезновения возвращается здесь. Отец, приехав сюда в аспирантуру, целых два месяца ждал приема почти без денег, не имея рекомендаций и надежд. И сломался в какой-то момент, решил вернуться в Саратов, где он окончил институт и мог пристроиться. Они с другом даже купили билет на поезд, но почему-то в день отъезда отец уговорил друга съездить в Петергоф, посмотреть знаменитые фонтаны — «раз уж мы уезжаем насовсем».

И теперь, когда я гуляю по Петергофу, где живет моя дочь, я смотрю на фонтаны, эти сверкающие горы воды, и думаю — вот то гениальное, что спасло меня. Гениальное для того и существует, чтобы спасать. Еле вырвавшись из ликующей петергофской толпы — был праздник открытия фонтанов, — отец с другом примчались в общежитие, схватили вещи — и опоздали на поезд, буквально на несколько секунд. И то были секунды моего возникновения на этой земле. Меня бы не было, если б не эти секунды, возникшие, видимо, из тайных желаний и смутных надежд моего папы. Он рассказывал, что бежал за поездом и какие-то сантиметры отделяли его пальцы от последнего поручня. И в этих сантиметрах впервые встрепенулась моя душа. Сколько опасностей ей еще грозило! Так как же мне не волноваться здесь? Как не любить этот вокзал? Построенный архитектором Константином Тоном, он имеет брата-близнеца — Ленинградский вокзал Москвы. Но как отличаются «братья»! И публика вроде та же — а жизнь уже совсем другая, даже запах другой. «Братья», встречая-провожая, меняют мою жизнь, без них она бы застыла.

Вокзал спасал меня много раз. В дни бесприютных любовных скитаний, когда казалось уже, что всю любовь выхлестал из тебя ледяной порывистый ветер, последним спасением был вокзал. Запахи жизни — мокрой, распаренной в тепле одежды, пригорелой еды, липкого тепловатого кофе — наполняли тебя, поднимали твой дух и дух твоей измученной спутницы, тела наполнялись истомой, предвещающей блаженство, глаза — весельем и страстью. Люди стремительно приходили и уходили. Всеобщий азарт движения, гул, неразборчивые слова диктора, названия дальних городов вселяли энергию и надежду. А раз и мы на вокзале, значит, тоже куда-то двигаемся, собираемся что-то изменить. Вагоны вдоль сумрачных платформ — как корабли из другого мира, из другой жизни, и всегда можно, если тут станет невыносимо, сесть в них, спрятаться в полумраке, уплыть.

Помню, в семидесятые годы, когда нас, загульных писателей, к ночи выставляли из всех наших мест, последним пристанищем в этом городе был буфет знаменитого поезда «Красная стрела». Там всегда было весело, празднично. Знаменитые артисты запросто чокались со случайными попутчиками, радостные отъезжающие и растроганные провожающие иногда в упоении путали роли. И не раз мы с коллегами, не желая покидать этот праздник, продлевали его до Москвы — в буфете не проверяли билетов.

И теперь Московский вокзал остался самым чутким барометром моей жизни. Крутые изменения в моей жизни и жизни многих моих коллег здесь всего наглядней. Кажется, не так уж давно я ездил в столицу исключительно на «Стреле», любил торжественный проход по празднично освещенному перрону среди городских знаменитостей. Теперь все чаще уезжаю с темных крайних платформ на дешевых ночных поездах. Но вовсе не считаю, что проиграл свою жизнь. Наоборот, чувствую, что не упустил ее, не потерял ее вкуса.

Скользкий темный перрон, половина второго ночи — время, когда все уважающие себя люди уже спят.