Горящий рукав (Проза жизни)

Но до этого было далеко. А пока что «ходячая дисгармония», любимый всеми нами городской сумасшедший радовал нас и слегка пугал: ну зачем так-то уж резко? Вижу, оглядываясь: он победил всех нас еще тогда. Каждый из нас уже славил его, каждый норовил, опережая другого, рассказать нелепую, но трогательную историю: «А тут мы с Серегой...» Мы как бы жалели о загубленном его нелепой натурой таланте, при этом тайно наслаждаясь своими тогдашними успехами, достигнутыми осмотрительностью и упорным трудом, — а на самом деле половина населения города уже тогда была его рекламными агентами, не подозревая об этом, а лишь спеша рассказать: «Тут мы вчера с Серегой...» Целый город он распахал под свои посевы, которых еще и не было — но все о нем уже знали. Вот как надо начинать! Кто только не вспоминает сейчас, вплоть до правоверных коммунистов и монархистов, светлея на глазах: «А вот мы с Серегой однажды...» Всем он в душу себя вложил — веселого, «безбашенного», бесшабашного, как самое лучшее, что может быть. Вот как надо работать! Как смешны теперь все эти нынешние деятели политики и искусства, которые тупо надеются, что имиджмейкеры «нарисуют их». Про Довлатова знали все, когда не было никаких имиджмейкеров, да и быть такой ерунды не могло. Даже люди совсем далекие от литературных дел радостно восклицают и сейчас: «Знаком был с Довлатовым! Как же! По Невскому шел — в халате и тапочках. Нас Сеня Левин познакомил!» Или Лева Сенин. Фамилию знакомившего уже и не помнят. Но Довлатова — да. А ты — пройдись в халате по Невскому, а потом уже и завидуй славе и успеху! Конечно, их требовалось подтвердить. В советском контексте это было довольно трудно, советским успехом можно было только себе навредить, и Довлатов великолепно валял дурака: «сотрудничество» обернулась гениальными байками «великого недотепы». При рождении одной из них присутствовал я. Зачем я зашел в «Неву»? Уже и не помню. Помню Довлатова, большого и грустного, с большой и растрепанной папкой в руках.

— О рабочем классе роман написал. Думал уж — верняк, напечатают. Но они и это отвергли. Все душу дьяволу продают — а я подарил ее даром! — произнес Сергей.

Вот эта фраза — и есть результат, причем блистательный, переживший тот роман, даже если бы он и был напечатан — но всякую возможность напечатания Серега, я думаю, заранее исключил.

С запоздалой уже злобой гляжу, что сам-то не помню, зачем там был, напечатался или не напечатался — только фраза Сереги отпечаталась. Вокруг пальца меня обвел, как, впрочем, и всех, — и я его рекламным агентом работаю. Вот так он работал — притом как бы неудачником считаясь, считаться тогда удачником было «западло».

Осталось только посеять и взрастить — почва была уже готова, как ни у кого. Пригодились и «зверства власти». Хотя если взять, скажем, жизнь Сергея в Пушкинских Горах, предшествующую эмиграции, то сразу не скажешь, кто кого больше пугал — советская власть Сергея или он ее? Но он не побоялся выйти на битву, а если и боялся, то преодолел себя, потому что понимал: не обойтись без этого, хотя это пострашней, может, чем по Невскому в халате ходить. Мог бы остаться «мальчиком из хорошей семьи», писать бы диссертацию с легким фрондерством и благополучно существовать. Мог бы стать «пивным протестантом», сетуя на загубленную жизнь. Все друзья из его свиты так и определились. А он — прыгнул. В Нью-Йорк. Туда, где неудачником быть стыдно, — не как у нас. И победил.

Когда его книги стали приходить — помню, художник Леша Порай-Кошиц первый подарок от Сергея привез, я за голову тогда схватился: как же поднялся он, как раз за те годы, когда мы рвали глотки на трибунах — опять же готовя для Довлатова «аэродром». А Америка — катапульта, и ее использовал он. Кто только не работал на него, на этого «непрактичного увальня»! Теперь поздно волосы рвать: почему же я о себе не думал? Почему? А на каторгу охранником — пошел бы? А в незнакомую Африку, ну, или там — в Америку — рванул бы? Вот то-то и оно. Помню, особенно восхитил меня рассказ «Офицерский ремень» — как солдат проломил герою голову бляхой от этого ремня, а потом пришел к нему в больницу, чтобы герой ему составил оправдательную речь, и тот ее составил! Такой изящный сюжет, наверное, только в Америке мог появиться, где О.Генри писал! Хотя работа в лагерях тоже, конечно, сказалась. Класс!

В Америку я прилетел вскоре после Сережиной смерти — как раз договаривались с ним об этой поездке, и он писал, что будет рад, проведет меня по всем точкам, скажет и выступит. Но — раньше погиб. Слава его была уже на подходе, но расцвела позже. А я прилетел теперь к Вайлю и Генису, его друзьям, которые и моими друзьями были тоже, уже давно. Где-то в застойной еще глуши получил письмецо из Риги, со статьей из «Рижского комсомольца» — «Гротески Попова». Ничего о себе лучше я не читал! Писали, что «сошлись на моей почве». Вот так!