Горящий рукав (Проза жизни)

Сколько надо сотворить чепухи, чтобы стать изгоем! Слава Малов, который был до меня отличником и учительским любимцем, вдруг подговорил ребят не выходить на дистанцию лыжного кросса и увел всех шататься по поселку Кавголово. Что-то выпили, с кем-то подрались. В школу пришла бумага — и Слава слетел. Я, к счастью, там не был, делал газету. А то попробуй не уйди вместе со всеми! Но когда человек при деле — дурь обходит его, чувствуя — к этому не прилипнешь! Я заметил уже, что мыслю высокомерно — но попробуйте об этом узнать: держусь-то я по-прежнему крайне скромно! Неуязвим.

Правда, я писал и «свои» стихи — и насчет их переживал и волновался. Такое слабое место у меня было. «И в любых сраженьях ни за что и никогда я не сдамся, Женя!» Какая такая Женя? В глаза ее не видал! А может — это вообще не она, а он? Существо какого-то среднего рода! Оно! И ради вот этого нереального существа я обязуюсь мучиться, «не сдаваться нигде и никогда» — хотя, возможно, кое-где и кое-кому приятней будет, наоборот, сдаться! Презирать глупость, банальность я начал прежде всего в собственных стихах — и преуспел в этом. Улыбку проницательного ума так приятно чувствовать на губах! С такой высокомерной улыбкой я и шел с Банником. У большого зеркала на площадке я поправил серо-голубую форменную гимнастерку, но Банник, щегольски-расхлябанный, подмигнул мне:

— Циркуля нет!

Циркулем у нас называли завуча. Мы вошли в просторный кабинет. На столе белел распятый лист ватмана — нам предстояло заполнить его буквами и рисунками. А завуча не было — он доверил нам это пространство! Все с ужасом входили сюда — а мы запросто!

Илья, всегда идущий до границ возможного, и чуть дальше, немедленно злоупотребил высоким доверием... и я этого с трепетом ждал! Он взял тонкое плакатное перо, обмакнул его в пахучую черную тушь, поднес к листу, дерзко глянул на меня:

— Давай циркуль нарисуем?

Я снисходительно улыбнулся: что еще за детские шалости?

— Ну — давай тогда твое барахло! — он берет ручку для туши. Презрительно смотрит на меня.

Я вытащил из кармана небрежно смятые листки с новогодними стихами — писал я их легко и без малейшего трепета.

— Так, — Илья просмотрел листки. — А давай лучше другие напишем!

И начинает!

Пошла я раз купаться.
За мной следил матрос.
Я стала раздеваться —
Он задал мне вопрос.

Он читал достаточно громко, как всегда — на грани. Я заметил, что повторяю строки за ним. Ясное дело — они не для школьного сочинения и не для стенгазеты. Это не мои фальшивые стихи для газеты — от этих колотится сердце и уши горят.

Он закончил балладу.

— Ну что? Пишем, вместо твоих? — произнес он, обмакнув перо в тушь, и мы засмеялись: да, было бы неслабо, если бы эти стихи, широко известные в устном виде, появились бы здесь!

Но смеялись мы с ним по-разному — я сконфуженно, чувствуя свое ничтожество и, главное, фальшь рядом с прозвучавшим шедевром народного творчества, Илья, первый мой беспощадный критик, смеялся торжествующе, издевательски, и не столько над общей бездарностью новогодней газеты, сколько конкретно надо мной и над моими стихами. Так, во всяком случае, решил я. Уши мои раздулись и покраснели гораздо сильней, чем тогда, когда в них входила похабщина. Вот сейчас стыдно по-настоящему, причем — за себя.

— Давай. — Взяв себя в руки, я холодно пожал плечом, смял свои листки и бросил их в сетчатую урну. С классным сочинением, написанным так же расчетливо и фальшиво, я б ни за что так не поступил — а тут вдруг прошибло. Как сказал бы я об этом сейчас, тут я мог позволить себе такую роскошь — смять и выбросить. Стихи и притягивают всех потому, что хотя бы в них можно позволить себе отвести душу. И я отвел — выбросил дрянь к чертовой матери! Но Илья, мой первый беспощадный критик, смотрел на меня насмешливо и проницательно. Потом снова обмакнул перо в тушь, аккуратно, словно писец в суде, вытер кончик и произнес снисходительно:

— Ладно! Диктуй!

Мол, все эти твои жесты, комканья и бросанья, копейки не стоят — ты свои бездарные вирши прекрасно знаешь наизусть! И я, залившись краской еще сильней, действительно просипел все три новогодних стихотворенья, ни разу не сбившись! Доставать стихи из урны, разглаживать их было явным позором. А так — нет?

Илья еще сопровождал мое чтение издевательскими гримасами — в самых пафосных местах закидывал голову, таращил глаза. Хорошо устроился! Карьеру школьную делает вполне успешно — но при этом еще выступает как бы праведником, судьей! А я — позорник? Но пусть будет так — у каждого свой путь. Будем считать, что повезло как раз мне. Первый настоящий литературный урок был полезен, хоть и тяжек.

— Пошли домой, — уверенно сказал он, когда мы закончили наш труд.

— Но ведь еще один урок будет?

— А, это не для нас!

Хоть тут смелость проявить...

— Ты не заболел? — испугалась бабушка, когда я в неурочный час появился дома.

— Почему это?

— Рано пришел... и лицо какое-то...