Горящий рукав (Проза жизни)

— Может быть... э?! — крякнув и закатив один глаз, он вдарил вывернутой кистью по заросшей шее. И крещение мое состоялось. Вольф был «литературной средой», вокруг него дышали многие — и в уютнейшем ресторане «Восточный», где собиралось до сотни единомышленников-друзей, и в квартире Вити Бакаютова над каналом Грибоедова... То было время общения, и центром был Вольф — просто смотреть на него было наслаждением. Вот он вынимает какие-то ложечки и крючки на цепочке и долго и «вкусно» чистит трубку. Вот он в «Восточном» рассматривает розоватую душистую бастурму. Смотрит он слегка по-собачьи, опустив голову почти на тарелку, повернув голову левым глазом вниз. Что-то тщательно взвесив и соразмерив, он вдруг подносит к тарелке горсть и швыряет вдоль бастурмы крупный черный перец, вдруг оказавшийся в его кулаке. Примерно так же и после таких же раздумий он швыряет подкормку для рыб в тихое озеро. Все действия его — подлинны, неповторимы, артистичны. Сама жизнь его — стильное сочинение. Жилье его полно всяческих предметов, он их любил: ремешки, веревочки, крючки, пахнущие кислым мехом жилетки и рукавицы, мятые армейские фляжки и старые трубки — все это никогда не казалось хламом и мусором, а составляло голландский натюрморт, такие висели в Эрмитаже. Изысканность его презирала богатство — он бесподобно выглядел во всем отечественном и даже как бы в рабочем, служебном, дорожном. Но тут он был необыкновенно придирчив, кропотлив, дотошен и даже зануден — он мог долго, не считаясь ни с чьим временем, объяснять, почему ему нужен именно велосипед Харьковского завода, и почему нужен именно двадцать шестого, не позже, но и не раньше, и почему именно ты обязан ему это купить. Он любил отдыхать в Пицунде, но не валялся на пляже, а пребывал в сложных и запутанных отношениях с рыбаками, механиками, пограничниками, какая-то непрерывная деятельность связывала их, комната его напоминала склад, к чему все это приводило, трудно понять — но сам процесс нравился не только ему. Вступающие с ним в сложные отношения люди не корили зануду, наоборот — любили его. Видимо, за то, что он ценил их возможности, а это для человека самое главное. Запчасти к его несуществующему велосипеду, принесенные ему старым механиком, он рассматривал долго и придирчиво — но механик был счастлив: наконец-то он встретил человека такого же придирчивого, как он. Бармен-грузин, увидя его, убирал со стойки нагревшуюся бутылку водки и вынимал из холодильника ледяную, потому что знал — иначе Сергей его дружески замучает. У Вольфа никогда не было снобизма, как у других писателей, которые все вокруг считают недостойным себя. Он был уверен, что люди прелестны, и стоит только поговорить с ними, и все получится. И все получалось — правда, только у него. Когда в соседний санаторий приехал кто-то из тузов, и наш любимый бар закрыли, и поставили амбалов-дружинников, Вольф вступил с ними в долгий добродушно-изматывающий диалог, и его пустили — в пыльных штанах и майке. Его простодушной уверенности в том, что все должны для него что-то делать, невозможно было противостоять. Мы жили с ним в Пицунде — договорились, что я плачу за еду, а он за комнату, — и в конце он сказал хозяйке, что денег у него нет, и долго объяснял ей длинную цепочку причин, почему так случилось. Измотанная хозяйка сдалась и даже взмолилась: «Но вы бы сказали мне сразу — я бы в сарайчик вас поселила бесплатно, а вы же лучшую комнату занимали». Вольф строго глянул на нее и изложил другую длинную сцепку причин, по которой он не мог сказать сразу, что денег нет. Сломленная хозяйка сдалась, и мы уехали. Перед этим, правда, Вольф объявил мне, что он должен зайти в бар и объяснить Гиви некоторые сложные вещи, без которых тот может неправильно его понять. А как он, собственно, мог понять его правильно, если Вольф уезжал с огромным долгом? Проще бы смыться, но не таков был Вольф — он долго говорил с Гиви и, кажется, доказал все, что хотел, и тогда только уехал. На вокзале Вольф исподлобья, внимательно и дружелюбно осматривал пассажиров — с кем бы провести очередной раунд переговоров, доказать недоказуемое, сделать очередное свое сочинение реальностью. Как говорил его друг и собутыльник, остряк Эдик Копелян: «По-настоящему в нашей стране мы зависим только от политики, от погоды и Вольфа».

Писатель — хозяин жизни. Тот не писатель, кто не выстроит вокруг себя все по-своему, — вот чему я научился у Вольфа. Другое дело — надо строить свой мир, а не жить в чужом, даже таком прелестном, как у него. Поэтому постепенно я начал с благодарностью от него отдаляться.