Горящий рукав (Проза жизни)

Помню какую-то великолепную летнюю пьянку — катера, набережные, рестораны-дебаркадеры, и всюду — внимательный, кропотливый, вдумчивый Вольф: все выстраивается по его занудным требованиям. Я сбегаю в Комарово, падаю в койку и на рассвете (впрочем, было светло всю ночь) просыпаюсь от свирепого свиста. Из мокрых сверкающих кустов появляется Вольф, вздымая две сияющие бутылки. Через минуту он сидит у меня и скрупулезно объясняет мне, что мы должны с ним сделать в первую очередь. Тогда хватало сил и времени на все, и главное — на любовь друг к другу, поэтому то светлое утро светлой ночи запомнилось мне одним из самых беспечных, счастливых. Вольф был автором строк, которые приятно было повторять: «Моя жена печет блины различной формы и длины», «Вот аппарат, вот пленка, пойду сниму цыпленка», «Кто там ходит так тихо в траве, с тонким венчиком на голове?». Его гениальные фразы не всегда вырастали до рассказов и даже до стихов — упорство в работе не было присуще ему. Его всегда сопровождали красивые женщины, с которыми он был весьма строг. Помню, при мне он написал из Пицунды письмо своей Нине, в котором просил ее захватить с собой сто тридцать два предмета, включая велосипед. Потом, помню, они сидели всю ночь, сверяя привезенное со списком, и Вольф иногда укоризненно восклицал: «Нина! Как ты могла!»

Главная его беда — и главное счастье, — что он никогда не выходил за границы своего мира. Поэтому и получал только то, что в нем было: друзья доставали ему японскую леску, красавицы штопали рыбацкую куртку. Любившие его люди печатали его прелестные стихи и рассказы крошечными тиражами внутри уютной, но замкнутой Вселенной Вольфа. Туда, где идут настоящие литературные бои, раздаются высшие рейтинги и властвуют «большие и нужные люди», Вольф не заходил никогда, понимая гибельность этой экспедиции, — там вся его «добыча», помещающаяся в маленький штопаный рюкзак, ничего не весила. Лучше жить с достоинством и негой в своем мире — и Сергей был, пожалуй, единственным, кто прожил так до конца.

Он как бы и делал карьеру, дружил со многими знаменитостями — Ахмадулиной, Нагибиным, Евтушенко, и те любили его, но — увидя в дверях его мятую бородку и щербатую прокуренную улыбку, восклицали с облегчением: «А! Это же Вольф!» — и возвращались к своим серьезным делам, к которым никогда даже и не думали подключать Вольфа. Скажем, его очень любил Битов, восхищался им (это они, два красавца, сидящие рядышком, когда-то так восхитили меня). Но Битов всегда спускался к Вольфу после своих победных боев, отдыхал и наслаждался с ним, размягчал душу — но наверх не брал, туда, где властные люди делят власть. Что Вольфу-то делать там? Там, где большие деньги лежат, — он леску попросит, да еще замучает всех уточнениями, какую именно. Смеяться будут — доверчивому появлению ягненка среди волков. Все уходили от Вольфа со счастливой улыбкой — но никогда не брали его с собой: «чудаковатый деревенский родственник», который может только испортить серьезный разговор, — но как приятно вспомнить его в минуту покоя, когда отмякает душа!

Он рассказывал, что в молодости дружил с Олешей. Ночевал в Москве в парке у озера, на рассвете бодро вставал, купался, чистил зубы и ехал с рукописями своих рассказов к Олеше. Ничему я, наверное, так не завидую, как этому утру! Рассвет, озеро, Олеша. Все самое лучшее, что только может быть!

И как точно он выбрал Олешу, замкнутого тоже лишь в своей скорлупе, выстроившего свой домик в сторонке. Представляю, сколько упоительных бесед они провели, не имеющих ни малейшего отношения к делу, а тем более к карьере! Пошел бы он, скажем, к Катаеву и «глянулся бы ему», тот сделал бы из него москвича, профессионала, лауреата. Но — упаси бог! Тогда бы у нас не было Вольфа, «Вольфяры», как все любовно называли его. Единственного «независимого кандидата» — единственного, кто остался действительно независимым, но так и не прошел в высшие «органы управления» литературой, где что-то дают, — и в этом его и наше счастье.

Он был «ловец счастливых моментов», и этому я научился у него. «Приезжаю в Калининград, селят в какой-то многоместный номер. В темноте раздеваюсь, ложусь. Просыпаюсь, в моей тельняшке, гляжу: девять мужиков лежат, курят — и все, как один, в тельняшках!» Его мир — счастливый и легкий, и никто, кроме Вольфа, не смог сохранить его ясным и незамутненным. Независимость, достоинство, прелесть писательской жизни — все это я нашел у Вольфа. Его мир провожал его и на тот свет: только старые друзья и очаровательные женщины. Никакой фальши, никаких «официальных представителей» с жестяными венками, никакого пафоса и надрыва (усмешка Сереги с фотографии исключала все это). Целый угол, им занимаемый, стал пуст. Но как оживляются все, говорят наперебой, вспоминая Вольфа!

БИТОВ