Горящий рукав (Проза жизни)

Сначала я блуждал, не находя себе места. Ведущий литературного кружка при газете «Смена» Герман Гоппе, выслушав мои стихи (прозу я читать не решился), произнес со смаком: «Вот говорят про молодежь: уж лучше пусть пишут, чем пить. А тебе я скажу так: лучше пей!» И с такой путевкой я вышел в жизнь! Но был не полностью согласен с ней, хотя пить не отказывался. Но потом я увидел Битова и понял сразу: серьезно там, где он. И вскоре я был в литобъединении при издательстве «Советский писатель», в том самом Доме книги, бывшем Доме Зингера, где до нас бегали по лестницам Заболоцкий и Хармс, шествовали Алексей Толстой и Самуил Маршак, а совсем передо мной отучились и вышли в люди Конецкий, Голявкин, Курочкин, Горышин и другие титаны. Иногда они сюда приходили — свободно с ними беседовал только Битов, который был нашим старостой, был силен характером, и его тяжелого взгляда боялись многие, и, как ни странно, даже советские редакторы. За их спиной, казалось бы, стоял весь советский строй, но в Битове они чуяли силу, которой уступали. Поймал и я его тяжелый взгляд, почуял силу, которая с годами (а порой уже и тогда) переходила в свирепость, — но втайне решил не уступать. Что я — редактор, что ли, чтобы ему уступать? Мне и уступать-то нечего, и так я на краешке стою! Я лучше посмотрю, чем он так силен, — может, мне пригодится? Он, конечно, почувствовал какой-то непорядок в тихом новичке, отвел взгляд, но не надолго — взгляды наши скрещивались за сорок лет с той эпохи еще не раз. Помню, как мы выходили после очередного занятия по темному коридору. К концу наших бдений Дом книги уже был закрыт, и мы выходили по каким-то черным лестницам... Впереди уверенно и даже тяжело шел Битов вместе с нашим тогдашним учителем Михаилом Леонидовичем Слонимским, последним из «Серапионовых братьев», знаменитого, слегка безумного литературного кружка. Из них больше всего прославились Зощенко, жертва советского строя, и Константин Федин, плодовитый советский писатель и функционер. Слонимский свою славу до нас не донес — но сама личность его была колоссально важна для нас. Он был явно «другой старик». Таких стариков мне прежде не попадалось — за ним стояла незнакомая нам настоящая жизнь нашей литературы, совсем непохожая на ту, что описывалась в учебниках. Явная горечь и скрытые страдания чувствовались даже в его огромной согбенной фигуре. Тем не менее веяло от него непогибшим достоинством, неподкупной серьезностью, не допускающей банальности и вранья, нищим аристократизмом — даже папиросы, самые дешевые, закуривал он как-то изысканно. Какие же люди были тогда — если даже от него, далеко не первого, взгляда не оторвать! Слонимского я «жадно вдыхал» — в нем был горький, нерасчленяемый на части аромат неведомой нам жизни.

Они шли впереди нас по коридору, и Битов говорил Михаилу Леонидовичу:

— Ну вот — оттянул я срок в Комарове, что-то там «натворил», могу почитать на следующем занятии.

Я жадно ловил эти бесценные слова — Комарове, «творить»... так вот как это делается! Потом каждое из этих слов превратилось в огромные куски жизни, но поймал я их там, на ходу.