Горящий рукав (Проза жизни)

Я осип от пыли, и ответ мой было не разобрать. Но я знал, что подаренное ею мне сказочное путешествие станет одной из главных в моей жизни картин. Из нее вырос (как это ни цинично звучит) рассказ, определивший мой взлет в юности, — «Эта женщина», превращенный цензурой в «Две поездки в Москву». Да что эта цензура может? Страсть прожигает бетон!

Встретив по окончании института Нонну, я, очарованный ее прелестью, веселым и лихим нравом, женился сразу — и не ошибся. До сих пор все друзья молодости обожают ее, хотя столько к тому добавилось! Сначала мы жили как-то налегке. Мать, получив от ВИРа, где она была бессменным профоргом, четырехкомнатную квартиру в Купчине вместо комнат на Саперном, поселила нас там и уехала в Москву, где сестра моя Оля родила дочь. Вскоре и у нас родилась Настя — но ее тут же забрали в Петергоф родители Нонны, под тем предлогом, что там чистый воздух, — и мы не раздумывая согласились. Жизнь пошла легкая — оставшись без контроля со всех сторон, мы как-то вдруг разгулялись. К излишней ответственности мы не были склонны. Мы добирали разгул, которого недобрали, может быть, до женитьбы, случившейся как-то сразу. Помню, как однажды чуть не месяц мы по очереди — то я, то она — не ночевали дома и оставляли друг другу веселые записки — «Ну, погоди!». Жить было легко и весело. Характер у жены был бесшабашный и бестолковый. Однажды, когда я попал вдруг в больницу, я попросил ее принести зеркальце, чтобы бриться. На другой день я услышал возле палаты грохот. Распахнулась дверь — и жена моя с нашим верным другом Никитой вкатили с дребезжаньем в палату старый трельяж, который раньше стоял у нас в прихожей.

— Вот, Венчик, как ты просил! — сияя, доложила она.

Все больные, а в основном там были прооперированные, хохотали, придерживая швы. Нонна радостно поглядывала на них. Друг Никита вытирал пот.

— Все! Иди! — сказал я ей.

— Хорошая у вас жена! — сказал мне сосед, интеллигентный старик.

— ...Ты просто кладезь! — сказал я ей в коридоре.

— Я стараюсь, Венчик! — скромно проговорила она.

В некотором смысле мне, конечно, повезло. Истории с ней происходили то и дело. Когда я только поступил в секретный почтовый ящик, меня в первый же день вызвали в отдел кадров.

— Это ваша жена? — мне показали в окошко. — Откуда она знает наш адрес?

Место, конечно, знали все, тут работало большинство наших выпускников, но радостно махать рукой в окно отдела кадров — это могла только она!

Когда мы оставались без денег, «Нисяво-о-о!» — бодро говорила она.

Прошло сорок лет.

— Ты смешная... до ужаса, — недавно сказал я ей. — Только могила тебя исправит. Причем — моя.

И конечно, я тут же это записал. Чем же еще кормиться? А это всегда под рукой. И до сих пор она дарит мне основное содержание моих сюжетов и фраз. Веселье, с оттенком ужаса, на краю пропасти — мой любимый сюжет. Ну а какой еще, простите, сюжет мог бы я полюбить при такой жизни? Хватай, что дают, и делай шедевры. Писатель, который не справился, — не писатель.

Как я оказался в больнице? С присущей мне эйфорией я любил всякую жизнь. Помню, что мне понравилось даже в больнице. Понравилось мне там буквально все, начиная с того, как удачно я туда попал. В тот жизненный момент мне обязательно надо было куда-нибудь попасть, и вот я попал в больницу! Кстати сказать, как раз больница была самым блестящим выходом из той ситуации, в которую я угодил. И я въехал под ее своды, ликуя! Уже понимаю теперь, что с годами придется туда входить все более грустным, но первый раз я попал туда именно ликуя, думая про себя: всегда этот Попов найдет лучший выход! Еще накануне я мучился и страдал — правда, исключительно морально, и вот больница спасла меня — сперва от моральных страданий, а потом и физических.