Горящий рукав (Проза жизни)

А ведь был еще уютнейший «Детгиз», пахнущий старыми книгами маленький особнячок на набережной Кутузова. Театр, может, и начинается с вешалки, но издательство — с директора. Более гениального директора, чем Коля Морозов, я не видел. Голова его походила на большой бледный огурец с разными бородавками и шишками. Глаза были маленькие, припухшие и абсолютно плутовские. Слегка выпив, а это с ним случалось нередко, он доставал из шкафа баян и играл на нем, довольно неумело, но душевно. Иногда он рассказывал маловероятную историю о том, как он стал директором издательства. Мол, из всех матросов корабля он один лишь догадался зашить комсомольский билет в трусы, и, когда корабль их подорвался на мине, он был единственным спасшимся из всего экипажа, кто мог предъявить комсомольский билет. И с этого началась его карьера, и вот теперь он директор «Детгиза». Кто в те времена из начальства, как правило тупого и чванливого, мог еще угощать подчиненных столь трогательной и нелепой историей? Только Коля Морозов! Мы обожали его! Сколько мы времени провели под переливы его баяна, что было не только приятно, но и весьма полезно. Он мог оборвать мелодию, резко сжать баян, заставив его взвизгнуть, и произнести сокрушенно; «Ой-ой-ой, дорогой ты мой Митенька! Неудачную книжку ты написал! Ничего-то у тебя там нет хорошего! Вот “Снегири” твои — это да!» — и снова заводил, путаясь и ошибаясь, заунывную песню, чтобы Митенька мог успокоиться, выпить водки, прийти в себя. В точности морозовских слов никто не сомневался. Коля специально слегка выпивал, растравлял душу и достигал некоторой растроганности и даже страдания, чтобы диагноз его был не сухим, а полным искреннего сострадания и переживания. Если бы он вел свою политику «в сухом ключе», за столом в официальном кабинете, возникли бы обиды, претензии (типа — этот партийный дуче даже руки мне не подал!), а Коля искренне страдал вместе с провинившимся автором и мог даже с горя напиться вместе с ним и проснуться у того дома на диване в обнимку с баяном. Зато в искренности слов и переживаний Коли Морозова никто не сомневался, и все любили его.

И если он хвалил — автор и тут мог не сомневаться в подлинности и знал, что Коля его книгу «пробьет» в печать. Из каких там трусов какие партбилеты он вынимал, мы не знали, но были уверены, что он сделает дело. Такой директор и был нужен: его уважали и там. Для нас Смольный был неприступной крепостью, для него — родной дом, не с грозными завами и замами, а с Витьками и Женьками, с которыми он прекрасно договаривался: я сделаю тебе это, а ты мне сделай то! И своей дурашливой хитростью он добивался гораздо большего, чем другой ударами кулака. При нем был самый лучший «Детгиз», у него были самые лучшие авторы: Погодин, Томин, Голявкин, Длуголенский. Отличные книги выходили сотнями, авторы получали гонорары, которых хватало на год. Толпы школьников шли в «Детгиз», встречались с любимыми авторами в зале на втором этаже и выходили счастливыми. Здесь были прекрасные, умные редакторши. Галина Владимировна Антонова — огромная, добрая, кутавшаяся в большую вязаную шаль, отчего и у тебя возникало ощущение дома, уюта. Я пришел к ней с двумя короткими рассказами — «Случай на молочном заводе», про шпиона в твороге, и с рассказом «Рыбы» (рыба-пила, рыба-молоток, рыба-гвоздь). И уже через год у меня вышла книга коротких смешных рассказов «Все мы не красавцы». До сих пор это самая моя любимая книжка, проиллюстрированная замечательным, веселым и трогательным Мишей Беломлинским. Для художников это тоже был дом родной и любимая касса, и они прекрасно работали и кормились тут. Гага Ковенчук, Свет Остров, Алька Зуев. Если даже не было дел, приятно было зайти в «Детгиз» — поболтать, а то и спокойно подремать в коридоре в глубоких креслах с лопнувшей кожей. Кресла эти помнили Маршака, Пантелеева и других гигантов. И ты теперь тут сидишь! Дремлешь, но и как бы при деле! Если не было ни гроша, была надежда и даже уверенность: сейчас какой-нибудь твой друг-художник выйдет с авансом и на радостях поведет тебя в Дом писателей, где давно уже пируют коллеги-друзья. Как говорится — кому это мешало? Почему это ушло вместе с советской властью? Которая, кстати, как раз и не ушла!