Горят огни

Пока у меня не было ни одного варианта, как выбираться, оставалось только тянуть время. За две недели я объявляла голодовку, предлагала Елисееву найти перстень при помощи гадалки с «Битвы экстрасенсов», выводила его на все существующие эмоции и даже пообщалась с приглашенным специально для меня врачом, но, естественно, ничего не вспомнила. Елисеев уже находился на грани того, чтобы позвать в дом гипнотизера или накачать меня наркотой в надежде, что в таком состоянии мое подсознание вспомнит то, что надо.

Я достала мужчину так крепко, что он уже пятый день как перестал играть в доброго дяденьку и снова запер меня в подвале. Не то чтобы разницы не было вообще никакой: всё-таки в комнате у меня имелась удобная кровать, свой туалет и душ — но я уже так устала, что было как-то почти фиолетово. Если бы при этом меня по несколько раз на дню не прикладывали башкой об стену, было бы даже вполне сносно. Видимо, Елисеев совсем свихнулся, раз решил, что организовать мне новую черепно-мозговую травму будет отличным способом вернуть мне память.

— Мимо тещиного дома я без шуток не хожу: то им хер в забор просуну, то им жопу покажу! — с надрывом вопила я вслед покидающему подвал Елисееву. Сегодня настроение было как раз подходящим, а новой объявленной мной голодовке исполнился второй день.

Кое-что я всё-таки вспомнила: еще в апреле мы с Талей рассматривали бабушкину шкатулку с украшениями и видели там массивное кольцо с огромным красным камнем. Тогда ни я, ни сестра не знали, что оно относится к фамильным драгоценностям, да и в принципе что-то из себя представляет: мы пришли к выводу, что такой большой рубин — или гранат? — точно подделка, и толком не уделили перстню внимания. Интересно, а кто-нибудь в курсе, что Елисеев охотится за ним?

— Как же ты похожа на свою мать, — со злостью рычит Елисеев, оборачиваясь ко мне. Кажется, «Частушки» были уже лишними.

Я настолько вывела его из себя, что мужчина снова с силой прикладывает меня головой об стену; я замечаю, что его руки почему-то дрожат, но удар приходится настолько тяжелым, что я мешком оседаю на пол: не удивлюсь, если у меня треснул череп или что там еще бывает в таких случаях. Елисеев смотрит на меня, и я, привыкшая всё понимать по взглядам, не понимаю ни хрена: он стоит так еще с минуту, возвышаясь надо мной, а потом сплевывает себе под ноги и разворачивается к выходу. Хочется продолжить исполнение «Частушек», но у меня не выходит даже невнятный шепот, а в глазах стремительно темнеет. Я еще успеваю услышать, как лязгает и скрипит железная дверь подвала, а потом я не слышу, не вижу и, кажется, не чувствую ничего вообще.

Когда я открываю глаза, с той стороны слышен какой-то невнятный шум: это что же должно так греметь, чтобы было слышно отсюда, где почти что бункер? Похоже, у Елисеева какие-то проблемы: я уже пришла к выводу, что он не выносит громких звуков. Грохот становится всё отчетливее, и я не на шутку пугаюсь, когда в этой толстенной железяке появляется вмятина. Вот будет весело, если дом и вовсе взорвут, а я так и останусь на веки вечные в этом подвале, погребенная в руинах. Если честно, на более приятную участь я перестала рассчитывать еще в тот момент, когда вместе с Пересмешницей выигрывала время для Димаса и Талины.

Вопреки моим ожиданиям, никто ничего не бомбит — почти — но дверь сначала слетает с верхних петель, а затем неприятный звук заставляет меня зажмуриться, и очень вовремя: волна горячего воздуха поднимает вверх подвальную пыль и заставляет кусочки бетона отлетать от стен, и я стараюсь не открывать глаза подольше, чтобы в них ничего не попало.

Всё-таки разлепив глаза, мгновенно пересохшие от летающей вокруг пыли, я осматриваюсь. Толстый кусок металла больше напоминает сейчас скомканный тетрадный лист; в открывшемся проеме я вижу несколько человеческих фигур, и ближайшая кажется до боли знакомой: значит, вот так на самом деле умирают?

Они стоят вдалеке, там, куда не достала ударная волна от взрыва. До подвала никому нет дела, да и до меня, собственно, тоже: все заняты перестрелкой. Наверное, свои мысли касаемо загробного мира я могу засунуть куда подальше: это всё еще Елисеевский дом, и я всё еще жива. Люди вооружены: кто пистолетами, кто автоматом — я плохо разбираюсь в оружии — и мне становится до жути неуютно, ведь всё, что я могу сделать, — это огреть кого-нибудь по голове туфлей. Неловкая ситуация, но мне ничего не остается, кроме как незаметно скользнуть в соседний коридор.