Горят огни

В меня снова не попали только каким-то чудом, но даже споймать пулю всё равно не так жутко, как забирать оружие с трупа. Этот несчастный из многочисленной охраны Елисеева был совсем как живой, еще горячий, только с дыркой в голове и не дышал; конечно же, он не восстанет из мертвых и не придушит меня, и не выпьет всю кровь, и даже не съест мои мозги, но разжимать его пальцы и вынимать из них пистолет было так мерзко, что меня бы точно вырвало, если бы было, чем. Я до сих пор не осознала в полной мере то, что в конце июля убила одного человека броском ножа, а взрывом машины — как минимум пятерых.

Возможно, дело в том, что я видела тех людей только издалека и только при жизни; этого же я, наоборот, не встречала живым. Его пистолет был тяжелым, как и Костин, вот только если последний летом лег в руку как родной, то оружие Елисеевской охраны было еще и жутко неудобным; правда, других вариантов у меня не было. Черт, я даже не знаю, остались ли тут патроны. Я даже не знаю, где это посмотреть.

Чисто по-русски понадеявшись на авось, я стала пробираться к лестнице на первый этаж: глядишь, под шумок выберусь за забор, а дальше как-нибудь доберусь до дома. Черт, я ведь и не в курсе, в Москве я сейчас или нет. Ладно, в любом случае я объездила автостопом полстраны и здесь уж точно не потеряюсь: вряд ли Елисеев упек меня в какой-нибудь Владикавказ или Петропавловск и торчит тут сам уже третью неделю. Если мы не в Москве, то хотя бы не так далеко от нее.

Наверху почти что спокойно, не считая перестрелки, подобной той, что я видела в подвале. Не успела я обрадоваться, что хорошо запомнила примерный план здания, как прямо рядом со мной обрушивается стена, и только какая-то нечеловеческая сила заставляет меня отпрыгнуть подальше, а не в страхе замереть на месте. От неожиданности я нажимаю на курок, чудом не попав при этом в свою же ногу, и почти сразу же привлекаю к себе внимание. Блин, вот попала так попала.

Со всех ног, насколько это позволяют туфли, бегу к выходу, но мне преграждают путь, и я даже не задумываясь направляю пистолет на человека передо мной. Адреналин захлестывает так, что я с большим удовольствием перестреляю здесь всех, а потом и взорву дом заодно с Елисеевым, которого я, как ни странно, нигде не заметила. Не проходит и доли секунды, как мое неудобное, но всё же оружие оказывается выбитым из руки и отлетает на пол. Я уже готова задушить человека перед собой голыми руками, как слышу его голос и едва не валюсь с ног: это Ник. Я чуть не застрелила собственного брата.

— Походу мне всё-таки придется научить тебя стрелять, — бормочет он вместо приветствия. — И смотреть глазами, а не жопой.

От растерянности я не могу выдавить из себя ни звука, да что там, я даже пошевелиться не могу.

— Я нашел ее! — кричит Ник куда-то вдаль. — А где вторая? — теперь он обращается ко мне. Вторая…

— Зои нет, — стараюсь ответить как можно спокойнее, но получается плохо.

— В каком смысле нет? — невесть откуда к нам подлетает запыхавшийся Димас; судя по крови на одежде, он только что был в эпицентре событий.

— Нет, — повторяю я тихо, практически одними губами, но парень слышит: он ведь Дима.

Он даже не успевает отреагировать, потому Ник снова строит из себя командира.

— Выходи из дома и дуй в машину.

Я чувствую, что брат хочет сказать что-то еще, но мы всё еще в опасности, и ждать, пока он ломается, нет времени.

— Черта с два, — выхватываю из братской кобуры пистолет — у Ника всё равно их два — и неожиданно для всех, кроме себя самой, попадаю в одного из охраны Елисеева насмерть. Ловлю себя на мысли, что хочется еще.

Ник с Димасом наконец перестают тупить, и после нескольких наших выстрелов на пол падают еще четверо. Наверное, пора уходить, если у ребят нет здесь еще какой-то цели; никто не уходит. Дима вдруг бросается вперед, толкая меня куда-то в сторону; естественно, на каблуках я теряю равновесие — надо было убегать босиком — и оказываюсь на полу. Дима тоже летит вниз, прямо на меня, но Ник успевает его подхватить.

— Блять, — сквозь зубы рычит он.

По серой Димасовской толстовке расползается темное пятно. Нет, это неправильно, так не должно быть, и всё мое существо кричит о неправильности происходящего. Пара секунд уходит на то, чтобы собраться в кучку: сейчас у меня нет права ни на промедление, ни на эмоции. Дима не только дышит, но даже не закрывает глаза и совершенно непонятным образом улыбается.

— Ничего, Камикадзе, жить буду, — он смотрит на меня. Боже, я уже и забыла, что в далеком июне Дима придумал для меня это прозвище.

— Надо в машину, — вокруг почему-то становится так шумно, что я не слышу своего голоса и отчаянно жестикулирую в попытке донести до брата свою мысль: в конце концов, именно он всё еще не отпускает Димаса.

Ник медлит, ужасно медлит. На его лице явственно читается внутренняя борьба, и я не понимаю, в чем, черт возьми, дело. Наконец он всё же решается и объясняет:

— Костя, — я не понимаю, и брат кивает головой в сторону, откуда доносятся звуки выстрелов, — там.