Горит свеча в моей памяти

Этот очерк я писал долго. Вычеркивал, восстанавливал, снова вычеркивал, переставлял. И все эти недели опять был в огне войны. Мои домашние постоянно упрашивали меня бросить работу, но это было выше моих сил. Заслугами тут не пахнет, потому что это не только моя военная судьба. Сегодня, к сожалению, мало осталось тех, кто бы мог рассказать о войне.

Хаше Беркович

Дремучие белорусские леса, чей вид и запах живы в моей памяти до сих пор. Прошло больше шестидесяти лет с тех пор, как мы расстались, но вы, как туман, снова всплыли передо мной. Я вижу белоствольные березы и заросшие зеленью болота. Чувствую запах грибов и поздней земляники. Память уносит меня в знакомые деревни, села, хутора, где каждый дом, каждый пригорок и куст мне напоминают минувшие дни, большие и малые бои, долгие ночи у костра.

Я вспоминаю наших друзей, белорусских крестьян, которые делились с нами последним ведром картошки, ложечкой соли, цигаркой махорки, смешанной с корой.

Уже давно заросли травой эти стежки, эти узкие партизанские тропы, но в моей памяти все осталось таким, каким было в те годы, которые никогда не будут забыты.

…Лес и небо — первые утренние лучи медленно рассеяли тьму, и все кругом озарилось светом. На небе пасутся облачные овечки, которые кажутся легкими, как паутинки. Я уже знаю, что ветка иногда может вздрогнуть, как человек, прогоняющий страх. Мне ведомо, что, когда запевают птицы, листья прислушиваются и становятся от этого пения еще зеленей.

Небо и лес — заросшая травой дорога, которой уже давно не касались колеса. От легкого ветерка травинки начинают гнуться и целоваться друг с другом. Рядом с бывшей дорогой — узкая извилистая тропинка. Вспоминаю хор порхающих птиц, которые умеют не только петь, но и смеяться, и плакать, и тихонько переговариваться, даже предупреждать. Эти звуки мне уже давно знакомы и больше не мешают прислушиваться к тому, что происходит вдали. Я снова в том времени и с теми героями, о которых пишу.

Слышу приближение знакомых шагов. Это мой ординарец Ваня Чайка. Все бы хорошо, но на хутор он ходил не один. С ним отправился Митя Ерохин, один из лучших моих разведчиков, а Митиных шагов не слышу.

Я заметил, что Чайка слегка выпил, глаза поблескивают. С мальчишеским задором, а не так, как обычно, он сообщил мне, что неподалеку от хутора они задержали немецкую шпионку.

— Чайка, — не даю я ему продолжить, — где документы, которые вы забрали у этой шпионки?

— Какие документы? Она еврейка. Разрешите привести ее сюда, к нашей палатке.

Примерно так начался мой день 64 года тому назад. А теперь об этой «еврейке», о Хаше Беркович, о том, какой я ее запомнил. Не знаю, почему до сих пор не рассказал о ней, хотя она этого честно заслужила. Видно, так уж в жизни бывает, что мы перелистываем прошлое с недопустимым опозданием.

Хаше — типичная еврейка, на вид уже далеко за шестьдесят. Черные когда-то волосы поседели. Немного сутулится. За плечами объемистая торба. В правой руке не палка, а целый посох, длиной почти с нее саму.

— Бабушка, — спрашиваю ее, — как вас зовут?

Ответа не последовало. Немного подождав, повторяю вопрос. На этот раз слышу:

— Так и зовут. Старики и дети зовут меня бабушкой. Имя у меня было, но я его так глубоко спрятала, что даже во сне оно ко мне не приходит.

В эту минуту я не мог и не хотел спрашивать еще о чем-нибудь. Попросил ее присесть рядом со мной на колоду, которую мы втащили в палатку, и пододвинул поближе к ней оцинкованную миску с вареной картошкой. Она посмотрела на меня так, что мы оба без слов почувствовали душевное родство.

Пока мы еще могли оставаться в этом лесу, бабушка была с нами. Она стала рассказывать сама, не дожидаясь моих расспросов. Это был разговор от сердца к сердцу, который возможен только между своими. Начала она, кажется, так:

— Как я понимаю, вы хотите узнать, что в моей торбе. Трава. А еще там лежит крестьянская дерюга. Когда ноги не слушаются, я там, где лес погуще, высыпаю траву на землю, ложусь, закутываюсь в дерюгу и, если тихо кругом, могу поспать. Уже привыкла. Зовут меня Хаше, Хаше Беркович, и другой не стану. Медный крестик и «картинки»[139] у меня есть, но только я их ношу в кармане.

На что живу? Когда надо, выдаю себя за нищенку. Надвину платок на глаза и прошу плачущим голосом: «Люди, кто в Бога верует, пожалейте». Кочую от дома к дому, и так наш человек может шепнуть мне тайну, которую я должна как можно скорей передать партизанам.

Для тех, кого надо поддержать, напомнить, кто выиграет войну, я гадалка. Ведь чем-то надо привлекать к себе людей. Пускаю в ход сразу две колоды. Мои-то карты уже истрепались, ими пользоваться нельзя. Так я недавно пошла к знакомому крестьянину, и он мне привез из города новые.

Иду я себе по едва заметной тропинке, на которой нет человеческого следа, и вдруг: «Стой!» И еще раз: «Стой, ни с места!»