Горицвет. лесной роман. Часть 2(СИ)

- Но вы же отравили меня, Аболешев, и очевидно, постарались, чтобы я не замечала в вас ничего дурного.

Жекки не совсем понимала, пытается ли она отшутиться или всерьез упрекает его. Он еще никогда не был с нею так жесток. Растерявшись, она не находила других, более точных, врачующих слов.

XLVI

- Правда... я очень старался, - немедленно согласился Аболешев и со странной интонацией, сосредоточенной на чем-то отдаленном и пока неощутимом, продолжил:

- Вот видите ли, я никак не думал довести наш разговор до такой откровенности. Казалось бы, к чему она нам теперь? Я не привык ничего объяснять. И все-таки... говорю о ненужном. К примеру, вы не хуже меня знаете, что у всего живого есть данный ему от природы порог жизненной воли или, если угодно, потребности существовать вопреки неизбежным тяготам жизни. Порог этих сил у каждого свой, как скажем, порог переносимой боли, переступив который вы теряете сознание, рассудок или погибаете. Так вот, мой человеческий порог жизневоли был от природы ослаблен.

Не буду сейчас распространяться о том, почему. Важно лишь, что для меня пребывание среди людей, в устроенном ими мире, давалось с невероятным трудом и стоило огромного напряжения. Может быть, тут и нечему удивляться. Ведь я не вполне человек, и, однако же, ровно настолько человек, чтобы видеть и понимать весь бред, ужас и мерзость человеческого. И при этом чувствовать всю невероятную прелесть вашего мира: все его бескрайние пространства, неповторимую мощь всего в нем живого и полнокровного, грозный соблазн его вызовов и бездонность его смертельной вражды, всю жестокую и неповторимую красоту и непреодолимое стремление продолжить себя, и мимолетность всего прекрасного. И все это почти одновременно и с такой губительной остротой и пронзительностью, что я с трудом выносил это знание.

Ясность сознания вообще была во мне смертоносной. И что ужасней всего - я не находил вокруг ничего, чтобы могло ее умерить. Кроме, пожалуй... - Аболешев закрыл глаза. Легкий трепет как будто пробежал по его бесчувственному лицу. - Да, музыка. Я больше не слышу. Совсем. Какое-то время она давалась мне будто бы в утешение. Утешала, но не могла... никогда не могла насытить. А потом стала уходить и гаснуть. И как-то вдруг сделалась мне отвратительно тяжела, как до того было тяжело всё людское и заурядное.

- Но... как же я, - проронила Жекки, не желая замечать того, каким жалким и беспомощным стал ее голос. - Я не могу без вас, вы сами признались, что мы связаны неразрывно, смертельно, и вы... вы, Аболешев, тоже любите, чтобы вы там ни говорили, иначе вы не... Все было бы по-другому.

Аболешев пожал плечами.

- Это не так.

- Нет, - с наивным приливом отчаянья загорелась Жекки,- я все еще чувствую вас прежним. Ну, посудите сами, только-только, буквально вчера я поняла, кто вы на самом деле. Только-только перестала делить себя надвое и оттого ощутила в себе жизнь почти необъятную. А сегодня вы говорите, что эта полная жизнь - всего лишь болезнь, что вам она не нужна, что между нами все кончено. Да ведь у нас ничего еще не начиналось по-настоящему!

Павел Всеволодович поставил пустой бокал на опущенную крышку рояля. Каменная потусторонность его идолической фигуры почти сливалась с окрестным сумраком. То, что сознавала сейчас Жекки, нельзя было передать на языке знакомого человеку чувства. Будь Аболешев менее реальным, более призрачным, она, быть может, кое-как смирилась бы с явленной в нем бесчеловечностью. Но окаменевшая плоть его темной фигуры была слишком очевидна, вещественна, и потому ощущение совершенного, неустранимого отчуждения, заброшенности и пустоты вблизи чего-то беспредельного и могущественного доводило Жекки почти до потери чувства, почти до безумия.

Озноб ее не проходил. Она плотнее обтягивала плечи и грудь шерстяной шалью, но ее лихорадило только сильнее. Пить хотелось мучительно, но она не могла пошевелиться, чтобы достать предложенный ей бокал вина. До того вся она была скована ожиданием чего-то самого главного, предельного, что вот-вот должно было произойти.

- По-своему вы правы, - произнес, наконец, Аболешев, и снова устремил на Жекки заполненные пустотой, безжалостные глазницы. - Возможно, я мог бы тянуть человечье бремя дольше, если бы...

- Если бы я не встретила Грега?

XLVII

- Что? - Павел Всеволодович выразил как бы недоумение, и замолчал, словно что-то обдумывая, - Ах это. - И он тотчас опомнился. - Нет, конечно, нет. Тут другое. - Он опять замолчал, переводя дух. - С месяц назад... помните тот солнечный день, нашу прогулку в лесу, ваши слова, что счастливее вы уже никогда не будете. Вы меня опередили тогда совсем не на много. Буквально накануне я узнал кое-что. Мне открылось, что моя земля, мои родовые владения, мне более не подвластны. Земля отторгла мое покровительство. Доставшееся как проклятие и как священный долг, служение стало бессмыслицей. Бессмыслицей стало всё.

- Но отчего это случилось? - удивленно и слегка подавленно спросила Жекки. - Почему отторгла, из-за чего?