Горький-политик

Все настойчивее распространяются слухи о том, что 20-го октября предстоит «выступление большевиков» – иными словами: могут быть повторены отвратительные сцены 3–5 июля. Значит – снова грузовые автомобили, тесно набитые людьми с винтовками и револьверами в дрожащих от страха руках, и эти винтовки будут стрелять в стекла магазинов, в людей […] Одним словом – повторится та кровавая, бессмысленная бойня, которая подорвала во всей стране моральное значение революции […]. Центральный Комитет большевиков обязан опровергнуть слухи о выступлении 20-го, он должен сделать это, если он действительно является сильным и свободно действующим политическим органом, способным управлять массами, а не безвольной игрушкой настроений одичавшей толпы, не орудием в руках бесстыднейших авантюристов[364].

Суровая критика Горького ставит под угрозу планы большевистского руководства, и на следующий день Троцкому на заседании Петроградского совета приходится опровергнуть слухи, распространившиеся после выхода статьи в «Новой жизни»[365].

После октябрьского переворота члены редакции, убежденные в том, что революция для такой отсталой страны, как Россия, является преждевременной, совершенно неожиданно обрушиваются на новое большевистское правительство, виновное, по их мнению, в приостановке процесса демократизации России. Революция для людей, собравшихся вокруг Горького, должна была стать заключительным актом длительного процесса, который мог быть завершен только после создания условий, необходимых для полного преобразования социально-политической и культурной панорамы страны. В условиях отсталости России «они считали необходимым сотрудничество Советов с временным правительством для того, чтобы продолжать движение по пути, открытому Февральской революцией, чтобы подготовить и организовать союз рабочих и крестьян, способствуя становлению их политического сознания ввиду трансформации российского общества»[366].

При большевиках «Новая жизнь», продолжая называться «социал-демократической газетой», парадоксальным образом становится оппозиционной. Критика нового правительства Советов выглядит суровой и, можно сказать, необычной, особенно если учитывать политическую направленность сотрудников редакции, которым в последующие годы придется заплатить за эти 8 месяцев свободы мысли и печати ценой собственной жизни «в подвалах ГПУ и на архипелаге ГУЛАГ»[367]. Однако эта судьба минует Максима Горького, который на страницах «Новой жизни» стал главным обвинителем большевиков. «Именно Горький и один только Горький, – пишет Жорж Нива, – неприкасаемый апостол социализма, борец против царизма, окруженный любовью миллионов, мог сказать в лицо новым господам, Ленину и Троцкому, то, что сказал. А говорил он, что русская интеллигенция не для того в течение столетия жертвовала собой, чтобы увидеть возрожденной цензуру»[368]. Со страниц «Новой жизни» он говорил, однако, и многое другое. Это был не дневник и не хроника первого года революции, – скорее, история прощания с иллюзиями, все возрастающего разочарования в революции, столь желанной, столь неожиданной и столь непохожей на то, какой она являлась самому, казалось бы, строгому научному предвидению. Жорж Нива справедливо указывает на огромную популярность писателя как на тот фактор, который гарантировал ему относительную политическую независимость, немыслимую в революционных потрясениях предыдущих веков.

Дело не только в почитании, которым пользовался Горький как писатель и как деятель культуры и которое могло обеспечить ему личную безопасность, в отличие от товарищей по редакции. Главное в другом: столь резкая критика большевистского режима, регулярно и в издании отнюдь не подпольном публиковавшаяся в Петрограде в 1917–1918 гг., вообще была бы невозможна, если не иметь в виду возрастающее значение средств массовой информации и новую роль, которую начинает играть в этом контексте личность человека с мировой известностью.