Горький-политик

Отношение М. Горького к крестьянству не ограничивается убеждением в несовместимости его интересов и интересов пролетариата: в крестьянине для Горького сводятся воедино все худшие черты русского народа. Страх перед деревенским миром можно считать политическим выражением главной особенности психологического строя писателя, его устремленности к мечте и его способности именно в мечте находить единственное оправдание бытия. Нет ничего более противного этому, чем реализм, укорененность в традиции, недоверие ко всему иллюзорному, присущие крестьянскому сознанию. Е.Д. Кусковой он в 1929 г. скажет: «Я искренно и неколебимо ненавижу правду»[381]. Крестьянство и было той вечной русской «правдой», которая всей своей серостью противостояла красоте мечты. В сложной личности Горького психоэмоциональные склонности и идейно-политический выбор смешиваются до полной неразличимости. Но не только это следует учитывать, анализируя жесткую критику крестьянского мира у Горького, которую он будет выссказывать неоднократно вплоть до написания в 1922 году статьи «О русском крестьянстве»[382].

По словам Валентинова, «можно считать неопровержимым, что если Горький сжимался и про себя стонал, узнавая об истреблении старой большевистской гвардии (в частности, его товарищей по «Летописи» и «Новой жизни»), о гонениях на интеллигенцию, об эксплуатации рабочих, – он считал, что нужно уберечь город от нашествия сермяжных варваров. Мужика вообще, а русского в частности, он не терпел еще с 1888 года, после событий в деревне Красновидово на берегу Волги. Русский мужик в его глазах был олицетворением Азии, всего дикого, зверского, бессмысленного, антисоциального, зоологического, и дикость этого мужика он ненавидел с дикостью деклассированного Челкаша. Эта часть Челкаша оставалась в его душе нетронутой, живучей даже и в эпоху апогея его европеизма. Пред ним всегда носилось апокалиптическое видение восставших ста миллионов крестьян, под водительством нового Пугачева душащих город, погребающих культуру, все сжигающих, все уничтожающих»[383].

Отношение к крестьянину определяется не только страхом перед настоящим и опасением перед будущим, крестьянину вменяются в вину даже травмы, нанесенные прошлым, причем не только российским. Именно крестьяне задушили Парижскую коммуну: «Парижкую коммуну зарезали крестьяне, – вот что нужно помнить рабочему. Вожди его забыли об этом»[384]. Возникает впечатление, что несколько месяцев спустя после начала революции единственным, кого русским рабочим стоило опасаться, оставалось крестьянство. Слова Ленина о том, как «была задушена» Коммуна, бросают яркий свет – в том числе и в плане исторической критики – на различия в аналитических подходах между ним и Горьким: «Вся французская буржуазия, все крупные земельные собственники, все люди Кошелька, все крупные и мелкие воры, все эксплуататоры объединятся против нее. Этой буржуазной коалиции, поддерживаемой Бисмарком, который освободит сто тысяч французских военнопленных, чтобы подавить революционный Париж удалось поднять неграмотных крестьян и мелкую провинциальную буржуазию против парижского пролетариата […]»[385].

В отношении единственного исторического примера пролетарской революции, предшествовавшей Октябрьской, точки зрения Ленина и Горького существенно отличаются друг от друга. Для Ленина вражда крестьянства к Коммуне проистекает из соединенных действий многочисленных противников парижского пролетариата. Для Горького реакционная и реставраторская позиция сельских классов присуща им как таковым; в России в 1917 г. должна неизбежно повториться катастрофа, постигшая Париж в 1871 г. Неважно, каким – хорошим или плохим – пророком оказался Горький. Имеет значение другое: Горький с полной ясностью осознавал необходимость «буржуазной» фазы в революционном движении, которая обеспечила бы, с одной стороны, консолидацию демократических институтов, а с другой, способствовала бы хотя бы частичной пролетаризации крестьянского по преимуществу населения России.

Чувства и мысли художника в данном случае не искажают чистоту политического анализа, но подкрепляют его, сливаясь воедино в горниле гражданской страсти, сообщающей некоторым страницам из «Несвоевременных мыслей» силу убедительности, над которой даже время оказалось не властно.