Горький-политик

Тем не менее, было бы неправильно выводить антибольшевизм А.М. Горького из романтических элементов, присущих его мировоззрению. Если революция и не могла воплотить в жизнь утопию, то из этого не следует, что путь, избранный Лениным, каким бы успешным он в практическом смысле ни оказался, был единственно возможным. После прихода большевиков к власти Рыков, Ногин, Милютин и некоторые другие народные комиссары подали в отставку. Они требовали вступить в коалицию с другими социалистическими партиями. Они полагали – и к ним вскоре присоединились Каменев и Зиновьев, – что возможно сформировать правительство, состоящее не только из большевиков и опирающееся не только на политический террор. Горький, как утверждает Пачини[372], был того же мнения и мечтал о таком государственном устройстве, которое поддерживали бы все демократические и социалистические течения. «Все условия действительности – пишет он, – повелительно диктуют необходимость объединения демократии, для всякого разумного человека ясно, что только единство демократии позволит спасти революцию от полной гибели, поможет ей одолеть внутреннего врага и бороться с внешним. Но Советская власть этого не понимает, будучи занята исключительно делом собственного спасения от гибели, неизбежной для нее»[373].

В рамках именно этой политической линии и возникла «Новая жизнь». Но очень быстро, как только полностью определилась ленинская политическая стратегия, стало ясно, что у газеты нет надежды на успех. Неслучайно буквально через несколько дней после захвата власти большевиками Н. Суханов опубликовал в «Новой жизни» статью «Диктатура гражданина Ленина»[374], а Горький через несколько недель напишет Екатерине Пешковой: «Мы здесь [в Петербурге] живем в плену большевиков. Житьишко невеселое и весьма раздражает, но – что же делать? Делать – нечего. Претерпели самодержавие Романова, авось и Ульянова [Ленина] претерпим. Жизнь стала сплошным анекдотом – весьма мрачным. […] Работать – не хочется. Да и вообще ничего не хочется, апатия какая-то, совершенно несвойственная мне»[375].

Уже 7 ноября Горький видит: «Ленин и Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти, о чём свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия. Слепые фанатики и бессовестные авантюристы сломя голову мчатся, якобы по пути «социальной революции»– на самом деле это путь к анархии, к гибели пролетариата и революций. На этом пути Ленин и соратники его считают возможным совершать все преступления, вроде бойни под Петербургом, разгрома Москвы, уничтожения свободы слова, бессмысленных арестов – все мерзости, которые делали Плеве и Столыпин»[376].

В той же статье действия большевиков по подавлению демократии сравниваются со столыпинскими репрессиями. Горький предупреждает рабочих, что за ленинский безумный и кровавый опыт социальной инженерии расплачиваться предстоит самому пролетариату.

Горький раз за разом возвращается к той мысли, что государственный строй, созданный Лениным, приведет к торжеству всех анархических элементов, вовлеченных в революционное движение. Красной нитью через его статьи проходит отвращение к кровопролитию, убийству, к тому тяжкому наследию насилия и угнетения, которое, как считал Горький, досталось революции от царского режима. Писатель убежден, к тому же, что этот террор ни к чему не приведет и что ленинская стратегия обречена на провал. Среди многочисленных причин этого неизбежного поражения он выделяет крестьянский вопрос, полагая форменным безумием рассчитывать на успех революции в стране, где восемьдесят процентов населения составляют крестьяне.

В отношении крестьянства его пессимизм питается из двух источников: в идейно-политическом плане Горький подчеркивает коренное различие менталитета и интересов рабочего и крестьянина; к этому присоединяется общее негативное мнение о русском крестьянине, которое можно определить как антропологическое. «Из этого материала – из деревенского тёмного и дряблого народа, – фантазёры и книжники хотят создать новое, социалистическое государство, – новое не только по формам, но и по существу, по духу[377]». Среди весьма жестких характеристик этого «дряблого народа[378]» самой продуманной является “собственнический индивидуализм, который неизбежно должен будет объявить жестокую войну социалистическим стремлениям рабочего класса[379]». М. Горький при этом не делает различия между бедным и богатым крестьянством: «я никогда не восхищался русской деревней и не могу восхищаться «деревенской беднотой» органически враждебной психике, идеям и целям городского пролетариата»[380].