Горький-политик

К сожалению, как мы убедимся в дальнейшем, такой союз эмоционального и идеологического иногда будет приводить к противоположному результату и к не самым светлым эпизодам в горьковской биографии. Но нельзя и в полной мере согласиться с мнением Валентинова: «В этом важнейшем вопросе у Горького не было, как во всех других, приспособления ко взглядам Сталина. Неизжитая душа Челкаша тут сошлась с душою азиата-диктатора»[386]. Это звучит как серьезное обвинение, но все же не имеет ничего общего с реальным положением вещей, так как если правда то, что Горький не любил крестьянство, правда также и то, что он не может нести ответственность за перегибы сталинской политики, и нельзя утверждать, что писатель доподлинно знал ситуацию в русских деревнях[387]. Как пишет Л.А. Спиридонова, «Горький не был ни в одной деревне»[388]. Исследовательница приводит также слова, сказанные писателем после посещения колхоза «Гигант», в котором он останавливался во время поездки на юг России: «Коллективизация может дать очень благоприятные результаты только при безусловной добровольности участия крестьян в колхозах»[389]. Эти слова подтверждают одобрение Горьким коллективизации, но не насильственной коллективизации. Для Горького крестьянин является сосредоточением худших пороков человечества, которые, по его мнению, трудно искоренить. Как мы видели, писатель считал, что только культура может привети к прогрессу и победе социализма, но нельзя утверждать, как это делают многие, что отношение Горького к крестьянству лежала в основе чудовищной политии Сталина. Среди прочих И. Солоневич пишет: «Гитлеры и Сталины являются законными наследниками и последствиями Горьких и Розенбергов»[390]. Это утверждение слишком расходиться с реальностью и намерениями писателя, который не думал ни о чем подобном.

Критика Горьким большевиков в месяцы, последовавшие за революцией, основывается на его особой концепции марксизма, которую сам он называет еретической: «Я считаю себя везде еретиком. В моих политических взглядах, вероятно, найдётся немало противоречий, примирить которые не могу и не хочу, ибо чувствую, что для гармонии в душе моей, – для моего духовного покоя и уюта, – я должен смертью убить именно ту часть моей души, которая наиболее страстно и мучительно любит живого, грешного и – простите-жалкенького русского человека»[391]. В чем ему нельзя отказать, так это в искренности. «На улицу выползет неорганизованная толпа, плохо понимающая, чего она хочет, и, прикрываясь ею, авантюристы, воры, профессиональные убийцы начнут “творить историю русской революции”»[392].

Эти слова удостоились неодобрительного замечания Сталина. Записав Горького по разряду перепуганных неврастеников из интеллигенции, которые «дезертирует из рядов Революции в черную рать Бурцевых-Сувориных»[393], Сталин предупреждал, что революция не будет считаться со знаменитостями и те из них, кто не пройдет ее школу, лопнут, как мыльные пузыри. Вряд ли Горького напугало сталинское предостережение, а представить его примкнувшим к черносотенцам вообще невозможно.

С другой стороны, столь же неверно, что история русской революции состоит из одних грабежей и бандитизма. Но мы и не должны искать в «Несвоевременных мыслях» холодной политической аналитики: на них, конечно, наложила печать обстановка ожесточенной полемики, в которой они родились и о которой свидетельствуют. С учетом этих оговорок некоторые оценки Горького выдержали испытание временем. Среди них понимание того, что созданное Лениным государство, в противоречии с принципами интернационализма, обречено на то, чтобы иметь свою real-politik, ничем особенно не отличающуюся от проводившейся похороненной им монархией. В связи с условиями мира, заключенного в Брест-Литовске, Горький замечает: «Это не политика рабочего класса, а древнерусская, удельная, истинно суздальская политика»[394].

В этом смысле значимо то, что пишет Максим Горький о провале Учредительного Собрания: