Горький-политик

Горький, верный своим идеям времен Каприйской школы, снова подчеркивал необходимость погрузиться в работу по культурному воспитанию масс, чтобы привести пролетариат к полному сознанию великих судеб, к которым он идет, утверждая, что это сознание, чтобы стать полным, не столько нуждается в критике – и менее всего в критике марксизма – сколько в пафосе и в религии человека. Здесь снова является на свет религия человечества, искупленного мистикой труда, эта идея захватила его во времена дружбы с Луначарским. Союз религии и социализма, когда-то вызывавший увлекала негодование В.И. Ленина, вновь становится возможным, более того, необходимым, в перспективе сталинской реставрации. В первом и во втором случае им руководил тот же импульс: псевдорелигиозный коллективизм, выраженный в идее «богостроительства», литературно развернутого в повести «Исповедь» в 1909 году и получившего свое воплощение в Советской России в конце двадцатых – начале тридцатых годов»[498].

Все, что революция потеряла в плане свободы, она компенсировала индустриализацией. Чтобы вписаться в новую партийную идеологию, М. Горькому не пришлось внутренне перестраиваться. В крестьянстве, поставленном под контроль сталинской политикой, видится ему уже не анархическая угроза, как в 1917 г, а возможность трудного и долгожданного культурного искупления. Из деревни, преображенной культурной революцией, выйдут рабочие, техники, инженеры, ученые. В 1924 г. он твердо надеялся, что деревня «очень скоро усвоит значение электрификации, ценность ученого агронома, полезность трактора, необходимость иметь в каждом селе хорошего доктора»[499]. То, что после смерти В.И. Ленина было надеждой, теперь воплощается в действительность. Теперь не кажется чем-то невозможным для деревни «понимать значение Шекспира или Леонардо да Винчи»[500]. Принести культуру в народ, обучить грамоте крестьянские массы, выпустить в свет книги миллионными тиражами – сбывается мечта всей его жизни. Мнение о том, что М. Горький против воли вынужден воспевать Сталина, мы не считаем полностью обоснованным. Как писал Витторио Страда: «Когда М. Горький принял сталинскую революцию, он был убежден, что она, укротив подрывные анархические силы, начнет великое дело коллективного строительства, оправдывая репрессивные меры высокими целями, которые она осуществляет»[501].

При внимательном рассмотрении идея социалистической индустриализации России была ближе М. Горькому, чем ленинская идея революции. И перестройка писательского труда представлялась ему совершенно естественной. Из этого, однако, не следует, что вся человеческая и политическая биография Горького выстраивается в единую линию, которая неизбежно приводит его к председательству на Первом съезде советских писателей. Да, конечно, тот «новый человек», о котором он грезил в юности, не являлся ему ни в образе героя труда, ни в образе узника, исправляемого педагогикой ГУЛАГа. И смятение, которое он испытал в лихорадочной атмосфере Нью-Йорка, породило не только критическое отношение к капитализму, но и своего рода антропологический ужас перед лицом общества, не признающего иных ценностей, кроме погони за богатством. Он, наверное, чувствовал себя обокраденным, когда Жданов в своем выступлении на писательском съезде объявил царство утопии навсегда вычеркнутым из истории литературы, – чувствовал, что его лишают права мечтать, неважно о чем, главное – о чем-то, отличном от будничной действительности.