Горький шоколад

По стене ползли тонкие тени; медленно, с приглушенным гулом, закипал на кухне чайник. Как всегда. Мирно и скучно. «Быть может, я уже перешел тот рубеж, – подумал Марк, – и гораздо раньше, скажем, после 17 лет появились копии…». Но это было не правда, всего лишь фантазия. Так же как и то, что Костя с Машей видели в старом деревенском доме. Давно перестал верить. Так и не съездил, а жаль. Он знал, что, если останется один ночевать в комнате возле печи, то поднимется с полей ветер, и темная шаль неба падет на крышу. И тогда Марк увидит, сквозь сумрак и бурю, бледное лицо и закрытые глаза. Он, неведомый и любимый, подойдет и станет рядом. И скажет: «Помоги… не медли. Ты знаешь, нет покоя… никому». Голосом, похожим, на пыль, он скажет. Тихо так, почти беззвучно, кружением талого снега. Серого, как открытки на дне сундука, как пепел.

Снег опускается на землю и на людей, крепко спящих, обхвативших траву руками, и проходит сквозь тело, не оставляя следов… Только дни становятся вдруг белыми и холодными, точно лоб покойника. А ночи, напротив, спокойно-призрачными, сотканными голубым сиянием планет. Но густой травой зарастает поле… навсегда. Тише, тише.

Каждая клавиша пианино, оседающая под пальцем, тут же обращается стрелой, что скользит над миром, соприкасаясь с мраком и пылью городов; с живым светом мертвого поля; с печалью первой весны, когда теплый ветер, наполненный ликующим стоном листвы, звонко танцует по крышам апрельским дождем.

Потом эта стрела уходит глубоко. В сердце. Успокаивается, свернувшись клубком. Марк, сколько раз ты играл, и сначала мелодия клубилась послушными нитями, такими длинными, что из них можно было бы плести метель, осень или море. Но заключительный, самый последний аккорд, не складывался, дыхание обрывалось и дробилось частыми вздохами, словно воздуха не хватало. Ты переставал чувствовать связь между звуком и прикосновением, между собой и миром; все становилось комканным и вопиющим в своей одинокой нищете. И только звук, слабый и раздавленный, остывая, трепетал в душной каморке, похожей на гроб…

Кроме Маслова об этом никто не знал. Даже не догадывался. Напротив, всем скорее нравилось. Преподаватель обращал внимание на резкий конец музыкальной фразы, но большого значения не придавал. На экзаменах комиссия оценку обычно не снижала. А вот Толя… Он улавливал все тонкости и замечал: «нет, что-то здесь не так… хорошо, не спорю, но…» Света, соглашаясь, опускала глаза и тихо спрашивала: «А что, может быть, мандаринов принести?»

Марк не переставал удивляться такой редкой способности друга – чувствовать музыку до глубины, как последнюю истину, как откровение.

– Откуда ты знаешь? Ты же… не учился. Совсем не учился.

– Все хорошо, Марк, прекрасно. Но не живое. Понимаешь? Техника.

– Да…

– Почему так, отчего? Скорее всего, чувства. Тебе не хватает бесстрастия. И никогда не хватало! Нужно отрешиться, не погружаться в эмоции. Эмоции – пустышка…

– То-о-оля, не все же могут быть такими равнодушными эгоистами, как ты, – говорила Света, – правда? И такими бесчувственными! Чурбанами…

– Что-о, как ты сказала?! – И они дружно смеялись.

И все-таки, как можно быть спокойным, жить просто и умеренно, если в мире есть Катя? Помните, «в комнате было десять тысяч дверей, но она выходила в окно» – да, про нее это сказано. Правда, насмерть Катя не разбивалась, она плавно парила по воздуху, а потом, конечно, падала. Вставала, потирая колени. И шла на работу.

А родители продолжали спать, ни о чем не подозревая. Дверь была закрыта на десять (без преувеличения!) замков. На коврике лежал, посапывая, толстомордый мопс. Рядом сидел послушный пуделек.

Когда родители, спустя месяц, догадались и поставили на окна решетки, Катя ушла из дома навсегда. Как обычно, она накрасилась, собрала целую сумку духов, сунула в рюкзак чашку, флейту и солнечные очки. Несколько ярких платьев. И все.

Хотя на дворе была поздняя осень, последние листья, смешанные с дождем, плыли над городом, она бежала в туфлях и легком пальто, мелкие кудряшки вздрагивали на ветру. Старый Бэн из клуба, как и обещал, нашел дешевый угол, а также одолжил коробку водки. В честь новоселья.

Больше всего Марка удивляло, что в свои двадцать восемь лет она работала курьером, нигде не училась, ничего особого не достигла и, главное, ничего не хотела. Выглядела она лет на пять старше, из-за полноты. Миловидная и мягкая, в ярко-розовой кофте с рюшами, в шапке с пушистым помпоном. Но за всем этим – мишурой и болезненным любованием – скрывалась женщина. Прямая и веселая, настоящая. Особенно, если сравнить с одноклассницами, бледными хрупкими девочками, сидящими на вечных диетах. До чего скучен их незрелый смех, их откровенные попытки понравиться – до тошноты скромны. Кто посмелее – красит волосы в цвет спелого огурца и курит «Яву».