Горький запах осени

Первого сентября 1935 года в том же резедово-зеленом платьице с белым галстучком и мальчиковым воротничком вошла Надя в школу, столь ей знакомую. Она поднялась на четвертый этаж и остановилась возле учениц 1-го «Б» городской женской школы «У святого Войтеха», как официально звучало ее название. Надо заметить, что школы городские пользовались лучшей репутацией, чем школы государственные, и были лучше оборудованы. Школе принадлежал и небольшой храм с мрачной звонницей, которую вы найдете там и сегодня в тщательно реставрированном убранстве. На аттестате Надежды Томашковой, на круглой красной печати, вы могли бы заметить фигурку в сборчатом одеянье, с веслом в руке. Это тот самый Войтех, якобы покровитель пловцов, рыбаков, плотогонов — одним словом, всякой шатии, что не обходится без воды. Эта сторона прежде и вправду была населена мельниками, красильщиками, лесорубами.

Три года составляют более чем тысячу дней, только когда день как день, воскресенье как воскресенье, и мы не замечаем, что происходит вокруг, и измеряем бег времени лишь началом и концом учебного года. Время тогда течет монотонно, но, как ни странно, именно в своей монотонности летит так неудержимо.

Мать в защитном панцире вдовства цвела зрелой красотой. Никто не дал бы ей сорока лет, и она, верно, легко могла бы найти мужское плечо, которое стало бы для нее и детей надежной опорой.

Сын Пршемысл возмужал и духом и телом. Он был постоянной гордостью матери и педагогов — ни у кого даже не возникало сомнения в его благополучном будущем. Надежда изменилась мало. Разве что выросла, и пусть не стала красивей, но рассудительности, усердия и способностей ей было не занимать, что, впрочем, ничуть не облегчало ей жизнь, ибо эти ее качества никого не волновали. В классе подруг у нее не было. Приветливая со всеми, она не дружила ни с кем. Охотно подсказывала, разрешала списывать, молча разделяла тайны детской любви. Ее нередко ставили в образец. Думается, что в глубине души девочки пренебрегали Надей, но она была так непривлекательна на вид и так отзывчива, что они по-своему любили ее.

В начале мая того странного, болезненного 1938 года — Надя была в третьем классе — пани Томашкова получила письмо. Классный учитель просил ее соблаговолить явиться в школу по делу, касающемуся ее дочери Надежды, ученицы 3 класса «Б».

Мать была этим изрядно озадачена. Пршемысл, студент шестого семестра медицинского факультета, довольно грубо обошелся с ней, когда она пришла к нему посоветоваться. Он смотрел на мать мягкими, орехового цвета глазами своего отца, но встревоженная мать не находила в них ни любви, ни участия. Он раздраженно проворчал, что это не иначе как сущая ерунда, поскольку учителя спокон веку только и занимаются ерундой, хотя время сейчас настолько серьезное, что серьезней и придумать нельзя.

— Время? — удивленно переспросила мать, полагая, что время — это нечто предопределенное свыше, ее не касающееся. Всегда же было то или иное время, не правда ли?

Пршемысл бросил ей газету. Она не успела и прочесть жирные заголовки, как сын стал выкрикивать несусветный вздор. Кричал об опасности.

— Какой опасности? — не переставала удивляться мать, ведь известно, что все готовятся ко всеобщему сокольскому слету.

— Матушка, — с упором произнес глубоко взволнованный медик, — матушка, я готовлюсь к выпускным экзаменам, а время серьезное. Что же касается намерений пана учителя, — подумайте только, каким жестоким мог быть этот прилежный Пршемысл, — то завтра в его кабинете ты о них непременно узнаешь. А впрочем, поинтересуйся у своей дочери.

Не иначе как он потешался над матерью. Она не нашлась что и ответить ему. Прежде всего, выражение его глаз и лица испугали ее. Слова, пожалуй, она даже не воспринимала, это, скорей всего, неточные символы каких-то понятий. Но это злое молодое лицо, обращенное к ней, к матери… Сын, конечно, прав, время недоброе. С такими мыслями она пошла в кухню. Как раз воротилась Надежда — в каждой руке по бидону воды. За водой приходилось ходить на галерею, а нередко — когда в старом водопроводе не было достаточного напора — даже во двор. Надежда, поставив бидоны на приспособленный для этого кусок линолеума, даже не заметила, до чего обеспокоена мать.

— Я, матушка, не знаю, что угодно пану учителю, — недоуменно пожала плечами Надежда. И вынуждена была тут же выслушать очередную тираду о материнской жертвенности и дочерней неблагодарности. Это уже вошло в домашний обиход, как в других домах, допустим, чай на ночь либо стакан молока или яблоко.