Горький запах осени

Неужто мне взгрустнулось по Праге? А вдруг это поможет не думать о Павле и его Монике? Ведь обычно я и не вспоминаю о Праге. Но сейчас ощущаю ее с болью, что сродни любви, которую мы потеряли, как потеряла я Павла, ибо эта любовь не про нас, но и сама боль дорога нам. Что у меня впереди? По меньшей мере лет пятнадцать. Нет, смерти я не боюсь, лишь бы Фран стала взрослой, хотя пятнадцать лет — чересчур долгий срок для усталого женского сердца. Я ни о чем не могу забыть до конца, я, как обрубленное дерево, но нет ничего страшней для меня, если однажды и эта моя жестокая, но дорогая боль внезапно исчезнет и словно сквозь толщу чистой студеной воды я увижу, как проблеснут такие родные лица моих сыновей, мертвого и живого, но — увы! — потерянного, и мужа Павла. Потому что в жизни все исчезает, даже боль. Не знаю, возможно, в этом и есть величайшее коварство жизни, но я не могу представить свое существование без этой дорогой мне боли — моего гибельного и мучительного счастья.

Кривая взлета и падения Павла Моравека была крута и неожиданна. Жизнь его бывшей жены с тремя детьми не содержала никаких сюрпризов, но изобиловала мелочными заботами, коварными интригами судьбы, нервотрепками с сыновьями и дочерью и неизменной, неизбывной хлопотней. Чуть свет подняться, сбегать за молоком и булками — жаль будить мальчиков, — приготовить завтрак, написать на листке памятку для старшего, Ивана, который возил Фран в детский сад, а потом и в школу — куда-то чуть ли не на Вышеград — и уж оттуда ехал в свою, нормальную. Притронуться губами к лобикам младших, как можно бережнее поднять старшего… Иван рос серьезным и исполнительным, хорошо успевал в школе, и мать надеялась, что он окончит курс по химии, которую так любил. Пока же надо было осторожно разбудить его и бежать на работу — в великолепную приемную директора. Ковер, бессмысленные цветы, стоившие массу денег и труда (ведь секретарше полагалось поливать их и обрывать сухие листья)… Проверить наличие коньяка, кофе, заглянуть в ежедневник — кто придет и кому надо сказать: «Товарищ директор срочно вызван в министерство»… Около половины восьмого — контрольный звонок домой. Никто не берет трубку — значит, все в порядке. Старший и младшая не вызывают опасений, но Павлик уже несколько раз просыпал школу. Иван, оправдываясь, объяснял, что его поднял, налил какао, последил, чтобы он начал одеваться… Иван едва не плакал — не ждать же, пока Павел выйдет из дому, тогда и сам наверно опоздаешь!.. С трамвайным сообщением год от года становилось трудней, а негодница Фран иногда заявляла, что не пойдет на занятия. Иван сообщал это на работу матери таким убитым голосом, как будто это по его вине сестра выкидывала фортели. Надежда, тут же попросив кого-нибудь сесть к телефонам, мчалась домой. Сколько раз глотала в трамвае слезы, сколько раз бессильно опускала руки и в отчаянии готова была надавать Фран оплеух. Ни разу этого не случилось — ведь Фран была заторможена в развитии, а с такими детьми позволителен лишь неизменно ровный и сдержанный тон. Иван старался успокоить мать: он, по его уверениям, делал все что мог — но что он мог, малолетний! Надя боялась, как бы он не отвесил Фран хорошего тумака, и удивляться этому не пришлось бы.

Когда Павел решил прежнюю немного поизносившуюся жену оставить и заменить на новую, шикарную вертихвостку, старшему сыну его было тринадцать лет, среднему — одиннадцать, а младшая ходила в детский сад. Особенно безудержно оплакивала папу она; у среднего скривились губы, глаза наполнились слезами, а старший грустно взглядывал на мать и повторял:

— Нет, правда?..

Словно такая правда не укладывалась у него в сознании. Однажды он даже отправился к отцу. Произошел скандал. Возмущенный Павел позвонил Надежде прямо на работу, нимало не смущаясь тем, что у нее там множество обязанностей, труднейшая из которых оставаться неизменно собранной, любезной, по возможности улыбаться, быть всегда начеку, с ходу поправить любой просчет шефа, представив дело так, что он потом сможет этим гордиться…