Горький запах осени

Надежда принесла два кофе, недоумевая, для кого вторая чашка. Директор — это был все тот же, помогавший Павлу осваиваться в новой должности, — предложил ей сесть. Надя подумала, что он сейчас деликатно попросит ее перейти на другое предприятие или в другой отдел, с тем чтобы подыскать себе что-нибудь более вдохновляющее. Но он спросил, встречаются ли ее дети с отцом — он сказал с инженером Моравеком, — и, когда она ответила отрицательно, потому что отец запретил это, кивнул головой.

— Понимаете… не знаю, стоит ли говорить вам… Моравек больше не работает. С этого дня у них новый директор.

Надя молчала. Что она могла ответить? «Теперь будет полная катастрофа с алиментами», — единственное, что пришло ей в голову. Он задолжал уже за шесть месяцев, что, без сомнения, связано с его уходом. Должно быть, требования новой жены превысили возможности даже руководящего работника, если вообще не… Она вопросительно посмотрела на шефа.

— Какие-то махинации, взятки… Им должна была заняться прокуратура, потом дело замяли, но выплатить недостачу придется, а сумма немалая.

Надя вздохнула.

— Но на детей он вам давать обязан. Задолженность у него есть?

Надя кивнула головой.

— Ну, это он еще не скоро ликвидирует. Может быть, вам поможет профсоюз? Я выясню. Сам он из Праги выехал, мадам его осталась здесь. Объявила, что не имеет с ним ничего общего. Я хотел просто поставить вас в известность. Дело примет огласку, люди будут надоедать вам своим любопытством… Надо, чтобы вы были в курсе, — повторил он.

Реакция Надежды на эту новость чрезвычайно его удивила. Тут можно было ожидать и слез, и злорадной ухмылки — так, мол, и надо, поделом, а зря не посадили — что-нибудь в таком роде. Но его исполнительная многоопытная секретарша, молча соглашаясь, кивала, механически выпила кофе, поблагодарила и спросила, примет ли товарищ директор того представителя английской фирмы, как было назначено, то есть через десять минут. Директор в ответ лишь оторопело кивнул и, когда Надя вышла, хватил большую рюмку коньяку — непостижимая женщина, удручена, как будто в этом олухе вся ее жизнь, а ни одной слезинки, приму ли, спрашивает, того представителя!..

Так что когда после ухода английского гостя директор, открыв дверь в приемную, увидел Надю заплаканной, растрепанной и вообще не в форме, то почувствовал невольное облегчение и отправил ее на служебной машине домой. Правда, поехала она к Ирене. Дома было бы слишком тягостно, а тут ей можно было и кричать, и плакать, кто-то всегда утешал, поил чаем, кофе, заставлял проглатывать пищу, давал разумные или неразумные советы. Иржи заехал за детьми и всю команду привез к ним, сказав, что мама заболела гриппом и они некоторое время поживут все вместе. Так что для Надиных детей эта скверная история обернулась безудержной детской радостью и отчаянной возней, какую в тихой квартире их мамы нельзя было себе и представить. Не потому, что она запрещала шумные игры, а потому, что даже необузданному Павлу, не говоря уж об Иване или Фран, никогда не пришло бы в голову их затевать. Через неделю Надя появилась на рабочем месте, похудевшая, бледная, и директор, словно совсем забыв о прошлом разговоре — за что она была ему благодарна, — сказал:

— Как все-таки желчный пузырь вас допек. Хорошо бы вам съездить на воды, Надюша.

— Вы полагаете? — ответила она на это и принялась раскладывать корреспонденцию.

Хоть сия истина достаточна стара, она, однако, не теряет силы: в работе можно забыть едва ли не обо всем. Даже о неутешном горе. И Надя убедится в этом спустя пять лет.