Горький запах осени

Но не прошло и двух лет, как Надя навсегда переселилась в деревню. То был печальный период ее жизни, — впрочем, какой период ее жизни был веселым и счастливым? Те десять лет, когда она старательно оберегала от забот и хлопот Павла, чтобы он мог учиться и идти вверх по ступеням общественной лестницы? Да, то были годы ее счастья, скромного, в поте лица добытого — на такое едва ли кто и польстится. А теперь, казалось, самое горькое позади, но вот настала в жизни полоса, когда приходится общаться с людьми, с которыми и не стоило общаться, когда свалилось на нее такое горе, которого не избыть до конца дней, и когда сын ее Павел, совсем как некогда брат Пршемысл, оставив мать, ушел своей дорогой. Милая тихая Фран была ребенком, который мухи не обидит, но ребенком слабым и беззащитным. Даже подруги Нади бессильны были ей помочь. Она это знала, ей давно стало ясно, что есть обстоятельства, с которыми человек должен справляться сам, переживать их в одиночестве, никто не может ему помочь, никто. Но где же сказано, что именно Наде Томашковой назначено переживать их, где сказано?! Мне кажется, уже когда прабабка ее отца въезжала в тот старинный дом, довольная своей судьбой, уже тогда несла она в себе судьбу Надежды, дочери своего правнука, и ничто не могло спасти, никто не мог помочь ей — той, еще не родившейся Наде Томашковой-Моравковой.

В ту весну она держалась вполне бодро, и, надо сказать, с полным на то основанием — если не брать в расчет неприятные мысли о том, как поступить с домиком. Она, конечно, знала, что у Иржи всюду есть друзья, но понимала, что не все возможно. Хотя и жизнь, и люди своими поступками убеждали ее, что невозможного у нас не существует — не знаю, хорошо это или плохо. Пожалуй, все-таки нехорошо.

В семье все было ладно, чтоб не сказать без ложной скромности «отлично». А сколько это стоило забот и отречений!.. Фран понемногу выровнялась, ходила в восьмой класс и успевала. Увлекалась музыкой. Не то чтобы сама играла на каком-то инструменте, но могла часами слушать серьезную музыку и была тогда как омытая светом. Мечтала стать портнихой и беспрерывно рисовала какие-то модели — преимущественно вечерних туалетов. Быть может, с этим связывались у нее воспоминания о принцессах, любимых образах детства, которых она любила представлять, напяливая на себя мамины платья, волочившиеся за ней шлейфом. Она по-прежнему была в большой дружбе со старшим братом Иваном. Павла побаивалась — тот был сорвиголова.

Второй сын Нади был вылитый отец. Красивый парень, и мать при взгляде на него чувствовала примерно то же, что Эма при взгляде на Ладислава-младшего — отцы оживали в своих сыновьях. У Павла, однако, отец существовал — довольно жалким образом, где-то на Крконошах, работал управляющим хозяйством; впрочем, ходили слухи, что никакой он не управляющий, а истопник и хлещет горькую. Надя, во всяком случае, не наводила о нем справок, даже алиментов не требовала. Павел-младший выучился на сантехника, что было для него удачей, имел белый воинский билет — еще одна удача, потому что повод для освобождения от службы был не бог весть какой серьезный. Иван — мамина гордость — уже несколько месяцев как защитил диплом. У Нади были основания в тот год под пасху, когда она со всеми детьми собиралась к Ирене и Эме на Сазаву, подниматься по своему взгорью, к уже убранному для праздника дому, вполне бодро и весело. Впервые за много лет она даже подумывала, не испечь ли пирог и какие приготовить для детей сюрпризы, в особенности для Фран. Стоял апрель, теплый и ласковый.

После обеда за ней и Фран заехала Ирена, посадив их в машину, повезла на сазавскую виллу. Павел должен был приехать вечерним поездом, Иван — в субботу утром, на своей мотоциклетке. В пятницу ему предстояли какие-то экзамены, и он был рад, что дома никого не будет. Но вместо Ивана неожиданно приехала Эма. Не выключая мотора, поднялась наверх, к Надежде. Едва она появилась в дверях кухни, Ирена и Надя замерли. Эма еще не произнесла ни слова, но в лице у нее и у Иржи была такая странная отчужденность…

— Что случилось? — с испугом выговорили подруги.

— Надежда… — сказала Эма, — Надя… ты сейчас поедешь с нами в Прагу, Иван попал в аварию. Он в больнице.

— Положение серьезное, Надя, — сказал Иржи.

Вечером они возвратились. Молча сидели на кухне. Надежда плакала. Иван был мертв.

Как-то вечером — был заключительный концерт «Пражской весны» — Ладислав предложил матери выпить с ним чаю. Эма улыбнулась. Эта привычка, видимо, переходила у них в семье из поколения в поколение: около шести часов пить чай, а возвратясь после концерта или спектакля, перехватить что-нибудь легонькое — на этот раз, скорей всего, клубники, пронзительный аромат ее доходил даже из кухни.

Было приятно уже совсем одетой для концерта посидеть за чашкой чая с сыном, державшим себя этаким заправским кавалером добрых старых времен.