Горький запах осени

Ладислав с видом знатока отпил из чашки, объявил, что чай великолепен, и, как о чем-то малозначащем, сообщил, что разошелся с Мартиной. Бракосочетание предполагалось через четыре недели: как раз подоспеет июль — месяц свадеб. Не дав изумленной Эме опомниться, стал деловито объяснять. Причина, явствующая из его слов, была однозначна и непостижима. Мартина неожиданно заартачилась и заявила, что хочет ребенка. Такое пожелание Эма сочла естественным: дети, как известно, цветы жизни, почему же Мартине не иметь ребенка? Картина — малыш в ее доме — даже вдохновила Эму. Ладислав объяснил матери, что от своего плана, который несколько лет назад все объявили мальчишеским сумасбродством, он не отказался, да и ход мировых событий подтверждает, что он был прав, считая, что лишь безумец может теперь заводить детей. А если уж они рождаются и к тому же у людей подлых, которые не заботятся о них и даже бьют, то долг людей порядочных брать таких детей на свое попечение, как это сделала Ирена. На это Эма возразила, что у Ирены четверо своих, а Ладислав ответил, что после войны была идиллическая эпоха, люди верили, что ничего подобного не может повториться, а между тем… И он протянул руку к газетам, где информации о событиях в мире не оставляли места розовым иллюзиям. С этим Эма не могла не согласиться, но предупредила, что компаньонку для организации семейного детского дома Ладислав вряд ли найдет, а если какая-то без памяти влюбленная в него пойдет на это — через год-другой раздумает.

— Не обольщайся, — сказала Эма, — материнство — это как неизбежная болезнь, большинство женщин просто места себе не находят, пока не заведут ребенка, поверь мне. И странно, что ты ищешь счастья в осуществлении такой неслыханной идеи.

Ладислав. Счастья? Кто говорит о счастье? Я о нем и не думал.

Эма. О чем же ты в таком случае думал?

Ладислав. О том, как плохо обращаются с детьми.

Эма. И с тобой плохо обращались (это была попытка уйти от разговора, который мог перерасти во что-то неприятное)?

Ладислав. И со мной. Да, и со мной.

Эма. Ну как ты можешь говорить такое? Ведь Ирена…

Ладислав. Ирена ни при чем. Я не хочу быть таким, как вы, старшие. Ты считала, что дети не понимают и забывают быстрее, чем вы.

Эма. Мы все забываем — в этом милосердие природы.

Ладислав. Потому что хотите забыть. А дети хотят помнить.

Эма. Ты мне об этом однажды уже сообщал, в письме.

Ладислав. Я хотел помнить и потому поехал к деду. Туда. Искал его.

Эма. Его уж не было в живых…

Ладислав. И написал тебе то письмо.

Эма. Ты возвратился — это главное. Но почему (как тяжко матери это выговорить), почему ты в таком случае возвратился, когда ненавидишь меня и мстишь всей своей жизнью, а в том письме — еще и тем, как ты намереваешься распорядиться своим будущим? Ведь это смехотворно — организовать у себя детский дом и полагать, что…

Ладислав. Но я ведь понял, что не имею на это права.

Эма. Да не в том дело, какой тут может быть разговор о праве?..

Ладислав. Все это были детские фантазии, навязчивая идея.

Эма. А Ирена?

Ладислав. Ах, Эма, Эма, она ведь к нашей распре не имеет отношения.

Эма. Ты возвратился, значит, из-за нее. А я, по-твоему… — она не договорила. — У вас, родившихся после войны, нет жалости, вы ничего не в состоянии понять, ничего не хотите представить себе, вы лишены милосердия.

Ладислав. Милосердия?

(Пауза.)

Ладислав. Ваше прошлое — оно ваше.

Эма. А страх, а ужасы, какие мы пережили?

Ладислав. Видишь, ты не смогла забыть, а у детей, по-твоему, в забывчивости — милосердие природы. Ты же прекрасно знаешь, что́ мы в состоянии понять, а чего не можем. На то ты у нас вся в дипломах.

Точно как Ладислав-отец: когда вдруг надвигалась опасность взрыва чувств или ненависти, искал прибежище в шутке и бывал спасен. У Ладислава-сына в двадцать девять лет все было впереди. Он утверждал, что это ровно ничего не значит: его устремления не могут повлиять на ход вещей. Его двадцать девять лет переживали с ним Ирена и Эма, он был их будущим. Но в жизни каждого, а значит, и Ладислава, настает время, когда прибежища приходится искать в себе самом. Женщинам — в воспоминаниях, в маленьких детях, во внуках…

Ладислав. Я похож на отца?

Эма. И да, и нет. Кто знает, каким бы он стал в тридцать лет.

Ладислав. В тридцать?

Эма. Ему было двадцать шесть, когда…

Ладислав. Он не послал бы своей матери такого страшного письма?

Эма. Нет.

Ладислав. Вы жили в ином мире.

Эма. Мне кажется, мы были счастливее, жили объемнее…

Ладислав. Хотя и умирали? Как папа.

Эма. Хотя и умирали.

Ладислав. Вы были невероятно жестоки к себе.