Горький запах осени

На следующий день в школу я не пошла. Уснула лишь под утро непробудным сном. Около одиннадцати Ян с Пршемыслом воротились с факультета. Двигались словно во сне. На стол положили несколько газет, в которых оповещалось о том, о чем мы с матушкой уже знали — с раннего утра трещало усердное радио. Ян Евангелиста сказал, что ночью была облава в общежитии и перед всеми институтами стоят солдаты с автоматами. Он тут же протянул мне и приглашение на промоцию — взял его в типографии; оказывается, третьего декабря 1939 года он должен был быть торжественно удостоен звания доктора медицины. Это была очень изящная карточка.

Мать. Что вы будете делать?

Пршемысл. Нас не пустили внутрь. У меня там остались вещи.

Ян. Я поеду домой.

Я. Они их расстреляли, расстреляли.

Ян. В Рузине, на рассвете. Они пели.

Я. Ян! (Я собиралась было сказать: не плачьте, но он не плакал, плакала я. Стерли нас, словно прошлись губкой по доске, оставив лишь размазанные следы букв.)

Пршемысл. Это конец.

Ян. Это начало.

Я. Чего?

Мать. Что же будет с вами, дети…

Ян уезжал вечерним поездом. На вокзале все было грязно-печально. В зале раздавались чужие голоса. Ян держал меня за руку и говорил: «Надя, я люблю вас». Но я не могла ответить. Мне было всего пятнадцать лет.

По расписанию курьерский поезд Прага — Берлин должен был прибыть к месту назначения ровно в шесть часов тридцать минут.

На перроне перед длинным составом, который нимало не походил на сверкающие курьерские поезда старых довоенных времен, стояло и прохаживалось множество народу. Солдаты, женщины с детьми. Лихорадочную суету под измызганную, в синий цвет выкрашенную крышу старинного вокзала Prag Centralbahnhof (все по-прежнему называли его «Масаричка») привносила большая группа мальчиков. По всей вероятности, их отправляли в рейх расчищать развалины. Некоторых из них провожала многочисленная слезливая свита, а сами мальчики все больше старались бойким балагурством замаскировать свои чувства. В эту суматоху неожиданно вклинился санитарный поезд.

Скорбный транспорт — необычный в дневное время — все заглушил. Продолжалось это лишь долю минуты, а затем крики и вопли, плач и вымученный смех зазвучали с еще большей настойчивостью.

— Барышня, поедемте с нами.

— Так я же еду, — ответила барышня, пытаясь изобразить улыбку для окружающих. Несколько юношей, что охотно и успешно играли в потомков Йозефа Швейка, с криком: «На Белград, на Белград!» — бросились в вагоны.

Женщина, стоявшая рядом с девушкой, нахмурилась. Она, несомненно, хотела сказать что-то укорительное, но промолчала. Взяла ее за руку. Девичье лицо померкло. Так она, наверное, будет выглядеть через двадцать лет, но только в том случае, если эти годы будут нелегкими. Она подняла взгляд к циферблату больших часов. Близилось время отъезда. Правда, кроме часов, ничего не обещало, что курьерский поезд действительно тронется. Передавали последние известия. Они слушали их не без удовлетворения, понятного и непонятного одновременно. Сообщалось, что крупные воздушные соединения, направлявшиеся к Ганноверу, взяли курс на северо-восток и летят, вероятно, на Берлин или Вроцлав.

— Вот и слава богу! — донеслось из открытого окошка. Оттуда Надежде весело улыбался юноша, который звал ее ехать с ними. — Сразу же получим лопаты — и марш спасать тысячелетний рейх. — В вагоне прозвучало сочное «заткнись», и кто-то оттянул парнишку от окна.

Следующие пять минут они простояли в зале, в обстановке волнения и нервозности. Появилась группа железнодорожников, мужчина в спецовке простукивал колеса. Удивительное занятие, сейчас уже ушедшее в прошлое, но некогда этот обряд безошибочно предсказывал беспрепятственный отъезд. Пронзительный женский голос объявил по-немецки, а затем по-чешски, что поезд готов к отправлению и пассажирам следует срочно войти в вагоны.